P.S. ТОСКА ПО ГРАЖДАНСКОЙ ВОЙНЕ.
Странно, но гражданские войны популярнее межгосударственных. И уж точно романтичнее. Если государство А воюет с государством Б, то все граждане государства А обязаны, обязаны и еще раз обязаны. А если в государстве А происходит свара между разного рода патриотами, которые всеми силами стараются не допустить к власти других патриотов (это, в сущности, и есть формула гражданской войны), то здесь уж полная свобода творчества. Вот, например, Великая Отечественная и шире – вторая мировая война. Это трагедия, драма, катастрофа во всех смыслах и на всем пространстве – от блокадных пайков до ядерных бомбардировок. Горе и слезы. Закручивание гаек и торжество рока. А гражданская война вызывает совсем другие эмоции. Ее и трагедией-то можно назвать условно, трагедией ее могут назвать только проигравшие, да и то не все. Молодость, максимализм и личный подвиг. С одной стороны – рождение нового строя и новой страны, с другой – проснувшееся, прорезавшееся сквозь омертвевший панцирь империи новые национальные движения, да и русско-белогвардейское в т.ч. Снабжение хуже, чем в 1941, поражения более тяжкие, чем в 1942, но зато и победы более пламенные, чем в 1945. И не было в 1920-1930 гг. ни одного человека, который бы так уж убивался по поводу жертв. А те, кто проиграл, даже в 1943 году не оставили мысли взять реванш и, как говорится, превратить войну империалистическую в войну гражданскую. И главное, все проще и естественнее.
Только ли у нас так? Нет. Со времен гражданской войны в США минуло 150 лет, умерли уже правнуки тех, кто держал в руках винтовки и шел на Ричмонд, но война по-прежнему популярна, популярнее, чем все зарубежные войны, которые США вели за последние 100 лет (даже на уровне атрибутики в рок-магазинах). Вот в Англии, Франции и Германии такого рода войн не происходило (в Германии отчасти гражданскую войну заменяют революционные бои 1918-1934), и в менталитете этих народов явно чего-то не хватает. Не хватает исторической памяти о гражданской войне.
Еще один фактор, который часто забывают. В войнах межгосударственных сталкиваются люди разных наций, иногда даже диаметрально противоположных культур, которым делить-то, по большому счету, нечего. Как заметил ремарковский герой, что немцу делить с французом; они и подружиться бы могли. А вот желание перестрелять своих соотечественников всегда в десять раз больше, чем перестрелять иностранцев. Власти всех стран это хорошо осознают, поэтому и раздувают трагедии международных жертв, старательно затушовывая трагедии жертв внутренних фронтов. Гражданская война – это общее культурное пространство. На ней все свои. И это – парадокс – делает гражданскую войну проще и понятнее (как драка с соседскими парнями естественнее в отличие от драки с какими-то неместными, случайно забредшими в наш квартал). Результатом гражданской войны становится снятие глубинных противоречий, подспудно копившихся десятилетиями. Путь к дальнейшему развитию расчищен.
А теперь вспомним, что со времен гражданской войны у нас прошло уже почти сто лет. Внутренней ненависти накопилось столько, что редкий человек не мечтает о карах в отношении вороватых чиновников, «ментов», просто людей, которые имеют наглость по иному смотреть на мир и вести себя. Ядерная война (или иной катаклизм) избавляет всех желающих разобраться от тоталитарного давящего пресса государственной власти. И они – как и в романтические времена тачанок и экспроприаций – наконец-то свободны. Большинство авторов апокалипсических фэнтэзи почти уверено, что люди моментально начнут резать друг друга, и исчезнет та «тонкая пленка культуры», которая, по словам Бердяева, «скрывает первобытное варварство». Впрочем, ядерная война, по идее, должна произвести «естественный отбор»: если уж не единомышленники, то, во всяком случае, выживают только те, кто морально и материально готов к борьбе за существование в этом новом мире.
И вот удивительно: все баталии в постъядерном мире – и на поверхности, и в недрах метрополитенов – на диво напоминают реалии гражданской войны (так сквозь все общенациональные патриотизмы и солидность стабильных вершин века прорастает память о той единственной гражданской). Тема интервенции если и появляется, то играет в этом мире роль не большую, чем интервенция играла в реальной гражданской войне. Свои дерутся со своими (даже мутанты, по мнению большинства авторов, это тоже бывшие наши сограждане). И на этом фоне даже сурвивалистская безыдейность не воспринимается так уж самоубийственно: ведь это борьба за будущее.
Одно плохо: вместо ясных рассветов, окропленных росами, путешественника по апокалипсическому миру встречают ядовитые испарения, и он вынужден копаться в радиоактивном дерьме под вечно серым небом, вместо того, чтобы смотреть на красный рассвет нового мира.
