Не может быть! Но ведь было! (Курилка Бывалых)

[ортодокс032]

скороспелые, быстро наливаются, да долго не лежат. Наши девчонки не
вдруг в тело входят, год от года хорошеют,  и в сорок пять ягодками глядятся, и в шестьдесят хороводы водят.
    Живет красота восточная, лет до тридцати, после высыхает будто бы.
Нос над губой, усами заросшей, зависает, руки, словно вьюном, жилами
поросли, растрескались, не дать не взять бабка древняя в девяносто лет,
карга страшная, баба Яга.
      Эка, жизнь их бьет. Ладно, барышня, не трепещи, не трону тебя, некогда. Да и было бы когда, тоже бы не тронул, наверное, не насильник я
- гвардеец  русский. А вот поцеловать, хотел уста твои, ласки радостной  поцелуев не изведавших, грех целоваться в губы здесь. Эх, как хотел поцеловать, как запах волос твоих вдохнуть хотел, да боялся, не таволгой - травой они,  дождем напоенной, отдадут, а….
   Да что гадать то? Не поцеловал, сдержался, не растрепал волос твоих, не сорвал платье. Рукой до груди высокой не дотронулся, взглядом наготу твою не осрамил, поймешь ли ты девонька, что жизнь тебе заново пожаловал, когда гранату не бросил, когда одежд не сорвал. Сиди здесь, не высовывайся, соври мужу, что не видел тебя неверный, живой останешься, может даже не побьют.
  Деревьев в саду немного. Несколько гранатов, неспелых висит, персики
мелкие, абрикосы. Свои со вчерашнего дня в подсумке валяются, сопрели уж, поди.
    Грядок не видно.    Очаг под навесом. Печь, для выпечки лепешек. На большую кринку, на боку лежащую, похожая. Внутри огонь жгут, края у кринки накаляются, к ним тесто, блинами толстыми раскатанное, приклеивают. Как готова лепешка будет, она от стенки отклеиться норовит, вот ее в тот момент крючком железным подхватывают, и на свет Божий -  с пылу с жару. Тут же казан медный, огромный, ведра на два, притулился, глиняной стенкой полукруглой,  снизу подпертый.
   Стенка эта и топкой служит. Куча золы в стороне лежит, подозрительно
чего-то, шомполом ткнуть надо, попробовать. Сзади Арефий, с
миноискателем идет, туда – сюда кольцом водит. Нет ничего, в дом пойдем.
  Дом, не дом, как назвать не знаю. Мазанка, одним словом. Но большая, в
два этажа. Окна узкие и высокие, не окна – бойницы, щели, стеклами
мутными, без рам, загорожены. На уровне второго этажа выступают жерди,
кривые, площадочку образуя, стенками глинобитными, прикрытую. В
площадке отверстие, интересно, что за хрень? Поближе подошел, носом
воздух втянул, мля, да это же гальюн! На втором этаже! Вниз глянул,
оторопь взяла, жуков – навозников, миллионы под дыркой той копошатся.
Тьфу, ладно не наступил!
  Все клетями – комнатушками перегорожено. Полы циновками устелены, стены коврами забраны. В самой большой комнате, в красном углу, напоказ, сундуков гора. Сундуки добротные, не абы, как сделанные. Из разных веков сундуки. Вот стоит, явно дуба морёного, медными полосами с серебряной чеканкой, перепоясанный. Замок навесной на нем, резьбой же раскрашен. В антиквариатах не разбираюсь, но штучка явно не с прошлого века, постарше будет. И еще, братец с ним рядом, только у первого стенки прямые – крышка вздутая, у этого наоборот - бока изогнуты. Вот железный, кованный, неприподъемный, ручки по бокам попарно с двух сторон, полукольцами, замок врезной, за щеколдочкой прячется. Щеколдочка же, в свою очередь, замочком махоньким, через колечко, прикрыта. Вот сундук железом, в синий цвет крашеным, обит, красоты в нем меньше, но объему больше. Вот из оцинковки блестит, современный, изящный.
    Богатства многих поколений там хранятся. И калымы за дочерей
проданных, тоже здесь, наверное.
   Ты, давай хозяин - аксакал, седой, бороду не топорщи, губы не надувай, открывай сундуки, показывай добро свое. Глазами не сверкай, иначе АКа мой, своим сверкнет, не в тебя, по замкам сундуковым, хитромудрым. Понимаю, не звал ты меня в гости к себе, да и я не рвался, уж если честно сказать, да вот не спросили нас, правители блудные, стравили. Будем мы врагами с тобой по свой смертный час, а там Господь рассудит, осквернил ли я взглядом своим, гяуровским, жизнь твою, правоверную, басурманскую.
   Не оценщик я богатств твоих, не барыга, навар прикидывающий, мне
взглянуть надо, не на то, что в сундуках твоих спрятано, а лишь
убедиться, что в них нет того, что я ищу.
   Глупо все, наперед знаю, нет в них пулеметов скорострельных, мин
самонаводящихся, нет там ракет управляемых, россыпей патронных тоже нет.
    Ключей ворох на кольце железном позвякивает, каждый форму имеет

[ортодокс032]

затейливую, особую, неповторимую. Не путаются, не суетятся пальцы
бабайские, то ли от старости, то ли по другой причине желтым цветом
окрашенные. Не глядя в скважину замочную, бабай их вставляет, отмыкая
замки хитрые. Запрокидываются крышки окованные, валятся на циновки
отрезы парчовые, атласные, бархатные, златом - серебром шитые, бисером
пересыпанные, жемчугами изукрашенные. Шелка белые, легче воздуха. Посуда серебряная – тарелки, чашки, кубки. Украшения женские – бусы – монисто, колокольчики серебряные на ремешках, зеркальца в окладе бронзовом. Кинжал, резьбой тонкой покрытый, в ножнах шкурой змеиной отделанных, проволокой золотой обхваченных. Ятаган турецкий, черными пятнами лезвие булатное покрыто не от ржи, от крови выпитой. Эфес латунный, с насечкой мелкой, клинок длины полуметровой, вязью арабской испещрен.
    Чудеса, как пещера Али - Бабы через пару минут, комнатушка смотрится. Вот тебе и беднота, в калошах на босу ногу. Старик не бай здесь, но, видать не последний человек в ауле, может староста, может мулла. Но и у простых декхан в красном углу сундуков не меньше.
   Не трогает меня, бабай, за душу богатство твое, не разжигает ни
жадности, ни ревности. На портянки тряпки твои мне не погодятся, а
штык-нож у меня свой имеется.
   Выходим. На выходе курдюк с белой, похожей на густую сметану, массой
– сильно проквашенные сливки. Пацаны ее ложками в котелки запихивают.
Вот это сгодится. Отоварился тоже. Две – три ложки на котелок, солдатский,
заливаются холодной водой, тщательно перемешивается. Вкус ядреный, в нос шибает, кисло, да бодрит. Лепешку с полки подхватил. Бросил пару бумажек скомканных, деньги местные – афгани. Считай, не украл - купил.
 Царандой уже утопал, мужички угрюмые, пока еще на корточках сидят,
глазами по сторонам зло зыркают. Не улыбаться же, понимаю их. Хотя есть кишлаки, где улыбаются, шутить пробуют, по-своему. Думая я, что Восток, скорее, дело тёмное, чем тонкое.
  Ну, вроде, наши все вышли. Взводный пересчитал по головам.
  -  Вперед!
  За деревней арык. Вода горячая, чуть струится. Живностью кишит. Жуки
водоплавающие, пиявки, лягушки с комарами, пауки - водомерки. Берега кустами корявыми заросли, бурьяном покрылись. Коровы мелкие, козы, овцы, в кучу у воды сгрудились. Мимо бахчи топаем. Но не время еще, арбузы с дынями лишь завязываются, через месяц, не раньше, отведаем, коль  не преставимся.
   Ковер красочный впереди под ноги лег.
   «Красные маки Иссыккуля» - фильм,  в другой жизни смотрел, про дикие маки и басмачей - хулиганов. Здесь маки не дикие и не красные – бело-розовые, красные тоже попадаются, но редко. Высота выше
колена. Лепестки, как у тюльпанов, крупные, где на треть, где на половину, в стороны топорщатся, где совсем облетели. Плод бледно-зеленый, с
белесой поволокой, как мелкое куриное яичко. Понятно, что «овощ» сей, не
сам вырос, обиходили его и районировали по всем правилам агрономической
науки, селекцию серьезную с ним провели.
    Всякое «яичко» надрезано неглубокими вертикальными параллельными
бороздками – насечками, миллиметрах в трех-пяти друг от друга, длиной
по два – три сантиметра, расположенных вокруг маковой головки двумя-тремя группками по три-четыре царапины в каждой, вроде как котенок
руку царапнул. Из каждой ранки выступает млечный сок, густеющий на жаре
в светло-серую кашицу.
    Сколько тех головок маковых на ветру качается, со счету собьешься.
Каждую надрезать сперва надо. Линейка школьная, с вбитыми насквозь
иголками, чуть остриями, с другой стороны, выступающими. Вот и весь
инструмент для нанесения рисок. Аккуратненько, не обломить бы, в одну
руку головку маковую, другой – чирк - чирк. Готово. Все работы утром, до
солнышка, под солнцем испарений маковых выдержать не мыслимо, говорят,
уснуть и не проснуться можно.
  Собирают сок, загустевший на лезвие широкого, с ладонь величиной, ножа.
Точно такого же ножа, которым в столовой хлеб режут, и ручка такая же,
деревянная, круглая. Идут цепочкой, растянутой сквозь поле дурманящее, и
каждую головку, ножом тем обносят, как брадобрей бритвой опасной с
подбородка пену мыльную собирает, так же и сборщики опиумные, маковку
обиходят. Только не о полотенце лезвие вытирают, а о край банки
металлической, или бадейки деревянной, соскребают. Как затем сушат,
обрабатывают, не знаю, но на выходе получают порошок коричневый, цвета

[ортодокс032]

чаги березовой на срезе. Дальше по горсточке, по пригоршенке, по
баночке-коробочке, собирается зелье в мешки безразмерные, тюки
неприподъемные и, сначала, на ишаках – мулах, караванах верблюжьих,
стекается на химические заводы - лаборатории, где пройдя соответствующую обработку, в облагороженном виде уже, расходится по белу свету сея горе и смерть.
  Потому и не было у декханина грядок в огороде. Овощи на грядках не его
профиль.
 Нас не спросил никто, да и мы не поинтересовались, как шли, так и
протопали за царандоем сквозь плантацию. Метров триста, ширина участка
была, но головушка на выходе закружилась.
    Царандойцы привычны к наркотикам с детства, в свойствах их
разбираются, им наши страхи не в домек. А может, наоборот, в домек, да
участок короток оказался, да удача с нами была. Кто их разберет? Чужая
душа – потемки, чужая страна – мрак.
    С поля выбрались на дорогу, большак местный. Наезжены колеи по дороге
той то ли телегами – арбами, то ли машинами. На малый привал вдоль
дороги расселись. Дел на привале у солдата немало найдется; - портянки
перемотать, амуницию поправить, нужду справить, у кого имеется, вшей выгулять, перекурить опять же, байку затравить, да мало ли что еще.
  Царандойцы в сторонке устроились, на молитву, очередную, третью или уж
четвертую за день, не считал из нас никто. Оружие на землю бросили,
циновки постелили, и давай на запад кланяться. Строгая вера у них.
Запретов много, всех не знаю, но то, что алкоголь принимать им нельзя –
точно. Потому принимают они гадость в виде наркотиков.
   Насвай – пыль табачная, с пометом птичьим или с известью перемешанная, пряностями разбавленная, под язык, или за губу забрасывают. Гадость – неописуемая, кроме короткого помутнения в глазах и язвы желудка ничего не дает, у них у каждого в кармане ближнем, в коробочке миниатюрненькой, лежит.
   Гашиш – марихуана - пыльца конопли индийской, глюки бестолковые
вызывает. Здесь это зелье не в дефиците, на каждом углу, сколько
хочешь, почти даром. За ключик гаечный 10 на 8 мм – пластинку таких же
размеров в сантиметрах дают, или в жгутик скатанный, как ниппель велосипедный, длины полуметровой.
Опиум, особенно сырец – тоже без вопросов.
    Но мы, русские, до экзотики местной, не привычные, водочку с бражкой
предпочитаем. Я так думаю, кто имел общение сначала со стаканом
хмельным, а не с дурью заморской - стакан предпочтут. Ну, что греха
таить, попробовали и мы хрень эту заморскую, что сказать – башка чумовая
кружится, чертовщина какая то мерещится. Дурь она и в Афгане – дурь. Не
интересно.    Беда, когда Армия начнет наркотиками баловаться, позднее придет.
     Царандойцы так не думают. Катают они самокруточки из табака,
сдобренного на половину добрую, анашой – гашишем. Ладошка в ладошку
ложится, между пальцами указательными в щелочку, самокрутку ту вставляют, в другую щелочку же, между большими пальцами, дым от папироски самодельной, всей силой легких сквозь организм прокачивают и через нос выпускают. Быстро трубочка, разум туманящая, тает, табак в ней чисто условная примесь, чтобы тление поддерживал, да температуру.
   Опий, в шарики пальцами скатанный, на конец сигареты горящей набрасывают, или на кальян - тот же эффект, но забористей. Головки маковые вместо чая заваривают, тянут потихонечку, как чифирь. Расслабляются так ребята, местные, стресс снимают.
   Нам удовольствия эти не понятны. Цель ясна, но пути достижения не
наши. Мы в долину, где броники нас ждут, придем, там и расслабимся,
бражкой, повезет – спиртом, или водочкой.

  По соседнему хребту топает рота пехоты. Мы ее отчетливо видим. Путь наш
маршрут пехотный пересекает.
   Пехотные роты раза в два, если не в три, больше, чем рота разведки,
например. Если артиллерия считается Богом войны, то пехота, что ни
наесть – чернорабочие. Все остальные виды войск между Богами и
чернорабочими стоят. Самая, наверное, тяжелая у них служба из всех. И
гибнет их всех больше, причем гибнут они массово, поротно.
     Пехотная рота – единый организм, единый нерв и мозг. Действует он,
как целостный, хорошо отлаженный агрегат, подчиненный железной воле отца командира. Никакой самодеятельности, экспромта, непредсказуемости.

[ортодокс032]

   На войне народ по-разному смерть находит; - сапер в одиночку,
вертолетчики и танкисты – экипажем, пушкари – расчетом, разведка
отделением, реже взводом. Пехота почти всегда ротой, а то и полком.
Разум у них, как у муравьев – коллективный, не в обиду пехотинцам будет
сказано. Сообщество их, братство пехотное – один за всех и все за
одного; - это про пехоту.
   Случись заваруха какая, длительная, или укрепрайон в горах
неприступный – туда пехоту направляют. Не возьмешь ты природой созданные
гроты и пещеры в горах. Можно обстреливать их сутками, месяцами –
осколочные снаряды о глыбы гранитные расшибаются, вреда не нанося, фугас
отскакивает и тоже на поверхности крошится, напалм не затекает –
прогорит и дело с концом. Пехота – один выход.
     Нахраписто прут, с придыханием, друг друга плечом поддерживая,
телом заслоняя. Сильные духом мужики, воля каждого из них в общую волю
сливается, не остановить их, не сломить. И, если под огнем шквальным
залягут они, окопаются вмиг, не выкуришь, зацепятся за мать сыру землю
не оторвать клещами калеными, не оттекут и не рассыпятся. Если и
случится отступать им в панике, и такое приключиться может, то это
только одно значит; - ни одного командира не осталось в живых, ни одного
старослужащего. В других случаях паники нет у них. Паникера отдельного,
порешить сами запросто могут. Потому и берегут они офицеров своих не за
страх, а за совесть.
   Некоторые воздушный десант с пехотой сравнивают, э нет, десант –
штурмовики, спринтеры войны, у них задача только в один конец
рассчитана, взять или преставиться. Снаряжение десантное облегченное, на
затяжную войну не рассчитанное. Пехотинцы же зацепятся, как клещи,
мытьем их пулеметным не вымоешь, катаньем контратаки не вытравишь,
зубами держаться будут за высотку, взятую, корнями врастут невидимыми.
   Выкладка полная у них, сутками на клочке метровом жить будут, до
последнего издыхания, в окружении. Разум и волю свою, коллективную, они
в таком случае последнему из живых передают, а он и точку в игре
поставит, чеку с гранаты возле сердца расположенной рванет, на миг
короткий о последствиях не задумавшись.
  А так как дух и воля их стократно общностью усилены, то и чувства их
стократно могучее. Нельзя их осуждать за это. Злость у них – адова,
счастье их неземное, веселье дикое, животное под час. Всем страстям
земным они подвержены до крайности, до бесшабашности, до безумия. Орда,
одним словом, но дисциплина железная – в одиночку не забалуешь.
  В армии, как и везде по жизни, конкурс идет отборочный. Кто
пограмотнее, поумнее – в одни войска, у кого образования поменьше – в
другие. В пехоту бесхитростных пацанов набирают, из крестьян, работяг
подсобных, из низшего слоя - ваньков и азиатов; - образование ниже
среднего, двоечник, привлекался, и т.д. И вот из этой шихты, на
гражданке, в сталь булатную они в пехоте превращаются. И разум их,
примитивный в отдельности у каждого, высшим разумом в сложении
становится. Слабоволие их в упорство превращается, тугодумие – в смекалку солдатскую, трусость и малодушие, если были у кого раньше, храбростью отчаянной становятся, удалью безудержной.
      Александры Матросовы из пехоты происходят.
   -  Подъем. Разобрались. Вперед.
  Перпендикулярно дороге уходим от кишлака. Пехота уже из виду скрылась.
  В поле чистом тренога стоит из жердей корявых, веревками на стыке
перевязанная. Под перехлестом блок подвешен. Здесь же ишак на привязи,
голову понурил, пацаненок молоденький безбородый еще, но в чалме,
внимательно на нас смотрит. Колодец копают. Отверстие в земле метра
полтора – два в диаметре, в глубину уходит. Земли вынутой вокруг не
видно, разравнивают ее сразу, как вытащат. Поближе подходим.
    В глубину заглядываю, по спине мурашки. Не из-за того, что высоты
боюсь, не по себе как-то. Ствол шахты колодезной метров десять глубиной, точно не определишь, глаз человеческий тяжело такие параметры оценивает. На дне чуть точечкой желтой то ли лампа керосиновая, то ли фонарик, с батарейкой подсевшей, теплится. Копошатся две тени. Стенки ничем не укреплены. Того гляди обвалятся. А тем внизу хоть бы что, привыкли, или на Бога своего надеются. Короткими лопатами ковыряют глину материковую, кайлом бьют, неподатливую, в мешок из шкуры овечьей, обручем железным сверху распертым, набрасывают. Полна коробочка. Дернули снизу за веревочку, скрипнул блок, закрутился. Ишак, мальцом подгоняемый, вверх бадейку тащит. Стоп. Чуть тренога не кувыркнулась.

[ортодокс032]

      Веревку руками перебирая, в натяг, держа, что б не сорвалась бадейка, не
приведи Господь, пацан к ведру пробирается. Палка, с гвоздем на конце,
которой он ишака гнал, в багорчик превратилась, курдюк с землей
подтаскивает. Багорчиком - бадью, веревкой - ишака, назад, для слабины
качнул. Волоком попер бадейку в сторону, метров за пять. Землю высыпав,
взад тару вертает. Не один месяц роют, поди. Упорства работа требует.
Глубоко вода в этих краях лежит, неохотно земля ее отдает. Да и какая
вода еще попадется, когда до нее доберутся. Может пить ее и скотина не
будет. Считай вся работа насмарку. Если с водой повезет, стенки
колодезные камнем выложат. Ну, а если, вдобавок ко всему, слой
водоносный богатым окажется, быть тут новому кишлаку или бахче. Прикинул на глаз веревку – все пятнадцать метров будет.
   Пацаненку – землекопу, банку тушенки дали, обрадовался малец. Долго
вслед нам смотрит, улыбается, шурави.
  Дети вообще нас не боятся:
- Шурави. Как деля? Нормаль, каращо! Дай! Плять! Заепаля слюшба, каращо.
Да? Гашиш? Не, воткя?– вот и весь словарный запас. Выпаливается сразу,
почти без остановки. Причем, что у детей, что у взрослых.
  Часа за полтора дошли до хребта, по которому пехота шла. Лежит он
перед нами, как складка на ковре, как волна застывшая, поперек пути. И
тропинка ее поперек же рассекает. Невысоко. Легко забрались.
  Вдоль хребта тоже дорожка, чуть шире нашей. Сотней ног пыль
перемешана.
   Тоненько от дорожки той запахом смерти потянуло, приторно. Запах тот
много оттенков имеет. Кому как кажется. Кто рыбу тухнущую, заплеском
речным на берег брошенную учует, потому, как речной водой он отдает, но
не проточной, а застойной, с тиной. С илом придонным, с бревнами -
топляками, что молем до места не доплыли.
    Кто доски сосновые, в коленкоре крашенном в духоте свечей восковых и
ладана, в кадиле курящегося поминает, потому, как гробы в Отечестве из них
делают. В подсознании аналогия прячется. Образ духа того коралловая
ветка дает, из моря, среды обитания своей вынутая, корней родных
лишившаяся, если разбавить чуть-чуть запах тот пухом голубиным и женским стенанием надсадным, безысходным.
    Тоской мучительной запах тот отзывается. Нрав заразный у него, не
отмахнешься вдруг, ароматом благородным не перебьешь в раз. Запах тот
больше в памяти нашей, чем наяву, передать его словами нельзя. Запах тот
по всему миру един. Не разнится он по расам и национальностям,
вероисповедание его неделимое, как един Творец, как едины Ворота на
Страшный Суд, для всех нас открытые.
   Лежат по обе стороны от дорожки пыльной, пехотой взбаламученной, в
штанах из простыней пошитых, жилетках – безрукавках, калоши с ног сброшены, без надобности больше, в чалмах, размотанных наполовину, и без них совсем, бывшие еще три-четыре часа назад мужичками бородатыми, поджарыми, как все здесь, тела бесформенные - колоды распухшие. Лежат головой все в одну сторону, вверх по склону. «Стрелки указательные», метров через десять друг от друга. Мухи пир правят, вороны черные, огромные, в сторону отлетели, недовольные, что их от стола пиршественного  шугнули.
   Нынче ночью пехоту крепко зацепили, вот они и лютуют. Метров через
полсотни, как в штабель дровяной уложены, по трое в ряд, поперек друг
дружки, высотой ярусов в пять – шесть трупы закоченевшие. Вроде
обелиска. Юмор такой у пехоты. Не мне их судить. Мимо Судьи Высшего
никто не минует, пред ним все в ответе.
   Упокой Господи с миром души врагов наших, пусть земля им будет пухом,
если будут они раньше зарыты, а не сожраны зверем, птицей ли дикими,
червями земными. Злости нет у меня к ним. И у пехоты нет к ним злости.
Радость их ярая, скорбная от победы  тяжелой, дикая, азиатская, необузданная. Да и какая злость у нас должна быть к ним? Не званы мы сюда и не жданны здесь, оттого и прием такой, не любезный.
     Э, да шут с ними, с любезностями этими. Грубеет душа на войне, не волнует ее ни жестокость, ни горе вокруг. Так, отголоски, какие то.
    Смерть кругом, но о смерти думать нельзя. Мыслишка промелькнет шальная, и вот Она Леты Вечность, беспроглядная, уже пред тобой. Холодом душу знобит, коленками дрожащими, к матушке земле пригибает. Кто задумывается здесь хоть на миг о Ней – считай не жилец. Найдет, не отпустит.

[ортодокс032]

   В отпуск ездить не надо, кто с войны на побывке в местах родимых побывал – покойничек потенциальный.
  Они о жизни думать начинают.
  А что здесь жизнь? Противоположная сторона небытия. Та же пропасть, только с другой стороны тропинки узкой. Не упомню случая, чтобы кто-то жив остался, из отпуска на войну вернувшись.
   Всего то десять дней в другом мире, где не стреляют, где девчонки под паранджой красоту не прячут.
   Юбка короткая, выше колена, на ножках стройных, загорелых, в носочках - гольфиках  высоких, белых, ветром озорным вверх задирается, места тайные, запретные, оттого болезненно желанные, оголяя, дразнит. Где кизяком не пахнет.
  Упал солдат на валок травы, свежескошенной, дурманящей, волосами длинными, свежестью грозовой с рождения пропахшими, глаза от солнца закрыл.
    Утонул  лицом в груди упругой, не целованной. Грезил он об этом в окопчике своем, в комок, свернувшись, вздыхал стоном сладостным, утробным….
   Ну, дождался, наконец, соколик ясный. Получи награду свою, всю возьми без остаточка. Трепет по телу девичьему бежит. Шуршит юбка новая, выше пояса, бесстыже задранная, мнется – не жалко, для того и одета была, чтобы только ты и снял её. 
   Кровь к щекам прилила, губы невнятное бормочут. А руки, против разума, голову крепче к груди губами охальными прижимают.
   И уж последние барьеры с тела сброшены. Что ж ты, соколик, ненаглядный? Аль не угодила чем, тебя, ожидая, о подушку по ночам слезы пряча? Или разлюбил? Где сила твоя разудалая?
     А силы то и нет. Забрала ее война, сука ревнивая, ведунья злобная, сломала копье мужицкое.   Коли б не спешить через девять уже дней, в части быть, заговорила бы Отчизна недуг этот, приворотный.  Через день-два, от слабости той, заклятья ведьминского,  и следа не будет.
    Но это лишь через два дня….
    Голова в тумане, водка – рекой, пьет солдат. Мысли в голове одна другой тягостнее, роятся. Эх, мля, пропади все пропадом….
   Плачь не плач, лебедушка моя, не тронутая, ищи себе нового дружка….
  Дней через несколько, на родину, родителям посылочка придет, в ящике, оцинкованном…
    Груз 200.
   Транспорт специальный под груз этот – «Черный Тюльпан», называется. Не думал француз Дюма, не гадал,  роман, сочиняя, что русские так самолет назовут, транспортник военный, «Аннушку» или «Ил». Да и цвета он не черного вовсе, обычного для транспортников цвета – серого. Стоят там плотно, объем полезный экономя, посылочки с сыночками родимыми, опорой родительской на старости лет, рожденными, отцами нынешними и будущими, кормильцами, братьями весельчаками - балагурами, мужьями ласковыми, женихами нетерпеливыми, желанными, всяких есть в избытке. В металл сверкающий упакованы.
   Форма единая, безразмерная, ко всем подходящая без примерки, и малому и рослому – впору. Не отличимая по роду войск и званию. Обычаи родовые презирающая. Двойная форма, с исподним. В железном ящичке деревянный спрятан, угольком древесным, пересыпанный, в нем и кровинушка родная, приют, нашедши, в путь последний, на родину, пробирается.  В несколько этажей стоят коробочки блестящие, вдоль проходов, самолетных. Как домики, с оконцами стеклянными. Только, в основном, окошечки те серебрянкой изнутри закрашены.
     На каждую посылочку документ выписан, соответствующий. Адресов – получателей несколько в нем. С перевалкой  «Груз 200» идет.
    У самолета маршрут расписан по кратчайшему пути. Время его летное бесценно, экономически обосновано. Расписаны минуты оборотные так, чтобы не стоять без дела, погрузку очередную поджидая. Порядок его следования расстоянием предопределен, чтобы без петель,  крюков и разворотов. И домики с окошками в строгом порядке по проходу – улице  стоят. Кому ближе всех ехать, тот к выходу ближе. Пассажиры спокойные, в первый класс не рвутся.
     Стержневой адрес – военкомат областной, или краевой, или республиканский. Приземлится  «Тюльпан» на аэродроме военном, или на гражданском,  в уголок дальний отрулит. Ждет его давно уж взвод солдатиков на машине зеленой,  тентом покрытой. Терпеливо ждет, привычно. Не в первой уже. Только за последние сутки третий рейс.

[ортодокс032]

Ладно, хоть не далеко сюда, не раздуты банки консервные. Ну а как через суток несколько, последних выгружая, текут, бывает железки, толщины миллиметровой, по швам, пробитые и пропаянные, трещат.
- Распишитесь в принятие. У вас два места. Документики, сопроводительные  не забудьте.
  Далее районный военкомат – откуда призывался и куда на дембель возвращаться надо.
- Распишитесь - одно место. Без права вскрытия гроба. Распишитесь, что предупреждены, под личную ответственность.
   Районные же и хоронить будут. Отделение солдатское – команда похоронная, комендатуры местной, вверх стрельнет патронами холостыми. А может и не стрельнет. Это же не стрельба – салют.
   А за что салютовать? Время – мирное, войны нет. Почему погиб? Несчастный случай!
    Не верит мать, что чадо ее, недавно еще грудь сосавшее, ручонки к ней тянувшее, в домовине железной, в могилу опускают. Не верит отец, что род  не продлится. И сестра не верит, и невеста.
    Почему гроб вскрыть не разрешают? Почему не положено? Может и не сыночек наш там? Может ошибка? Приходили с войны похоронки с ошибками, а они, кого по тем похоронкам оплакивали, до сих пор живут.
    Молчат солдаты,  гроб принесшие,  насупившись. Молчат офицеры, подпись от родственников за доставку «одного места», получившие. Глаза в сторону отводят. Под личную их ответственность, офицерскую, запрещено гроб тот открыть. Не умолить их, не выплакать, не разорвать стенаниями упрямость их непонятную, не разжалобить. На сыночка в последний раз не глянуть.
    О-хо-хо, не стенай мать, не проси отец, не виновата команда похоронная, зубами от скорби вашей, скрипящая. Мы виноваты в том, что гроб открыть нельзя, дружки боевые, Героя вашего. Не нашли головушку, да и тело лишь наполовину собрали, по наколке определили. Да и то, хоть что-то прислали.
Бывает лишь землицей глиняной, для веса, ящик набит.
   А тюльпан то, глянь, опять на погрузке стоит. Другой. У «нашего» иной номер был.
   
    А время идет. Конец пути на сегодня уж не далеко. На последнюю горку взбираемся. Хватит, поди,  на сегодня. Через плечо в планшет к взводному заглядываю. Сколь протопали? С десяток  клеток всего, одноверстных,  по планшету выходит. Ну, он, конечно, не учитывает всякие там подъемы -  спуски, и все же, маловато, на глаз, казалось - вечность  идем. Выходит не только время тянуться может, но и путь в горах. Впрочем, нам спешить некуда.
      Когда Ми -8 в небе летит, лопастями воздух, в высоте рассекая, звук, если его на отдельные взмахи разложить, больше на хлопки выбиваемого от пыли половика, или одеяла похож, чуть посвист добавляется. Если же лопасть рядом проходит, хлопка не слышишь, но свист отчетливей становится, ветром тебя обдавая.
      Щ-щ-щу-ух,  щ-щ-щу-ух, щ-щ-щу-ух. В метре от головы, в сантиметре от земли, да с наклоном, лопасть пронеслась, и еще одна, и еще. Сдувает геликоптер, хренов, заваливает на бок, вниз вдоль склона, отвесного почти, сбрасывая. Нет у него опоры воздушной над высоткой, где рота на ночь обустроиться собралась. Маловата вершинка для него. Скинули лишь пару баков с водой, литров по сто каждый, и улетели. Ни сигарет, ни хлеба свежего, про суп – кашу молчу. А, да ладно хоть воду скинули. Прохладная  вода. Хорошо. Умылся, ноги сполоснул, хозяйство…. Посвежело.
      Лошадь подошла ко мне сзади, мордой теплой, губой нижней ласково  в шею ткнулась и вздохнула тяжело, как только лошади умеют, с придыханием, воздухом влажным, горячим из ноздрей мне в ухо дунув.
      Мурашки по спине побежали, не от страха, от радости нежданной, сердечной, что в груди печалью из детства отдает.
     У меня дед по отцу, покойный, конюхом был. Любовь к лошадям мне передал, запах пота конского за аромат почитаю. Откуда ты Сивка – бурка, серая  в яблоко, как рысак орловский. Копытами, правда, не удался, широки копыта для рысака. Как башмаки стоптанные, давно кузнец тебе педикюр не делал.
     Откуда ты пришел, старик? Сухарь ржаной в подсумке учуял? На. Не жалко для тебя. Шлепает губами с ладони, головой кивает, вроде как спасибо говорит. На вот сахарку еще. Сахарок взял с ладони осторожно, да и выплюнул. Не привычен. Ну, на еще сухарик, с солью. Больше нет для тебя ничего.

[ортодокс032]

      Недоуздок на нем веревочный. Поводок оборванный, короткий болтается, оторвался от привязи, убежал. Ну, чудо, да и только.
     Похлопал резко, но не сильно, по шее, по спине рукой мягко, с прижимом,  провел. Вздрогнула шкура, на холке потертая, объезжен, значит, и под седлом и в упряжке. Ушами прядет, но не прижимает, не лягнуть, не укусить не хочет, не встревожен. Как же ты, милый к нам пробрался, почему к царандойцам не подошел? Почему у солдата, русского, инородца здесь, лакомство спросил? Знал, что не откажу.
     Ну, постой, постой, губами тпрукаю; - Тпр-р-ру, тпр-р-ру, будто  из табуна колхозного незнакомца поймал. Ногами босыми по траве колкой, пожухшей, ступая осторожно, к валуну веду.
     Левой рукой, в локте согнутой, за гриву короткую уцепился, правая на спину, ближе к холке легла, от камня отброшенная нога вверх летит. Опа! Вот и оседлал!
     Просто посидеть на спине  конской собирался, не поскачешь ведь, некуда, да и без седла. Не то чтобы без седла не езживал, как раз, наоборот, без седла чаще, да вот только задница отвыкла от забав таких.
    Имеет обыкновение шкурка тонкая, в том месте, где ягодицы вверху сходятся, от езды такой, метров через сотню – другую от тела отставать, сукровицей раны, с алтын советский размером, покрывая.    А одежонки на мне всего ничего – трусы, да маскхалат пустынный. И даже плащ-палатку на спину не бросил. Да и править как? На недоуздке лишь веревка короткая болтается, вот  за нее и заворачиваю голову конскую вправо. Крутится на месте жеребец, храпит. Смеюсь я, и пацаны вокруг смеются. Дернулся коняга, обнял бедрами его инстинктивно, не свалиться бы, а он взял да понес меня вниз по тропе, действия мои за шенкеля приняв.
    Ржет хохотом  дурным рота, взводные от смеха, истеричного, давятся, царандойцы глаза таращат, не поймут, что за придурок рысью крупной мимо пронесся.
- Стой, солдат!: – замполит батальонный орет. Голос у него знатный. Не бас, но и не баритон уже. Как у тифона, что в тумане об опасности моряков упреждает. Росточка в замполите нашем – от горшка два вершка, но голос -
Левитан позавидует. Его, наверное, только за голос в армии и держали.
      Во, мля, я бы рад остановиться. Да как? Тпру, нашего не понимает жеребец вражеский, из поводьев одна веревка, удил не взнуздано, да и нет их.
Голову высоко, гордо держит, не рысью бежит – летит, хвост короткий, задрав. Не чую я под собой крупа ударов, лишь покачиваюсь из стороны в сторону. Так иноходцы ходят. Читал про них, да дед кое-что рассказывал. Раньше лицезреть их не случалось, и сейчас, до старости дожив, не встречал нигде, а уж верхом прокатиться – тем более не подфартило. Так скачу же, тем не менее. Правда куда и зачем, не знаю.
   Хорошо, что уклон у горки не круто лежит, выглядываю, где спрыгнуть удачнее получится. А конь возьми, да сам стань, мягко, не шелохнул вперед, не сбросил через голову, не взбрыкнул, норов показывая. Развернулся сам. Назад рысью же, крупной, размашистой, полетел, в намет перейти грозясь.  А унес он меня, надо сказать, не менее, чем за полверсты.
   Обратно скача, приосанился я, плечи развернул, назад откинулся, левой рукой за гриву держусь, правую на колено бросил, ноги к бокам приклеились, приросли. Ветер лицо холодит, улыбка на все тридцать два зуба. И рота с облегчением вздохнула, заулыбалась, волновались за меня, дурачину, братки.
    Мрачнее тучи замполит. Из под бровей смотрит на меня, рычит аж.
- Погоди ужо, разгильдяй, в расположение части основной вернемся - накажу.
  Встал серый у того же валуна, где оседлать себя позволил, бока раздувая. Слазь, мол, отработал я сухарик твой, в детство тебя с войны скатав.
Спрыгнул на ноги, с отвычки трясущиеся. Шкура на седалище, странное дело, не истерлась. По шее взмыленной напоследок  дружески хлопнул. В нос сизый, в черноту переходящий, поцеловал. Недоуздок с головы сбросил.                                                 Спасибо тебе.
     Кулаком взводный машет, но беззлобно, с улыбкой головой качая. Через очки, щурясь близоруко.
     Хороший взводный у нас. Постарше меня на годок неполный. Мы у него первый взвод, после училища общевойскового, вроде как Киевского, не помню точно, с Германии. Пехотинец по образованию военному взводный наш. И два других взводных тоже из пехоты родом. Помню в Германии, кручинились еще, что в разведку при дивизии танковой служить попали.

[ортодокс032]

Погоны, мол, черные,  а не красные, как привыкли. Да и чины в разведке не так быстро, как в пехоте идут. Хоть глаза и уши, говорят, но в обеспечении, вроде технарей в авиации. До запаса в старлеях проходить можно. Служба – не мед здесь, а чины – звания не вдруг растут. Командир ротный – капитан, комбат – майор. Такие дела….
    Всхрапнул конь на прощание, глазом, шоколадным, глянул, пошел по своим делам, лошадиным, одному ему ведомым, по тропе, в сторону, куда завтра, с утра,  мы направимся.
   Остановился на миг, оглянулся, голову понурив, дальше побрел, вздохнув грустно, копыта – лепешки, не обработанные, невесело передвигая.
    Пистона запального хлопок, и взрыв, чуть позже, раздались. Бум! Растяжка на тропе стояла. Да, дела….
    Грамотно растяжка поставлена была. С одной стороны дорожки стена каменистая, с другой пропасть, метров десять глубиной, да не прыгнешь ведь, расшибешься. Впереди взгорок – уступ на тропе, невысок, с полметра, да не сообразишь вдруг сигануть брюхом на него, ноги подобрав. Рассчитана растяжка на цепочку солдатскую, что бы тот, кому досталась, на головы сзади идущих, прыгнуть постеснялся.
   Кувыркнулся на бок иноходец дивный, захрапел, силится голову приподнять, оглядывается. Глаз кровью от натуги налился. На меня смотрит. И я на него. Кишки из брюха в пыль упали.
-  Выручай, скорее, можешь ведь: - Глаз умоляя, смерти быстрой, без мучений, просит.
   Прости меня и прощай, друг нечаянный, но желанный. Над глазом, под самым ухом, вена пульсирует. Туда и очередь, короткую, зубами хрустнув, в упор вогнал.
    Оскалом зубов желтых, стертых до десны, - улыбкой лошадиной, благодарность его в сердце моем, загрубевшем, отозвалась. Дух последний,  из ноздри вырвавшись, теплотой ногу, босую, обдал. Слеза хрустальная, с глаза неживого уже, по реснице длинной в пыль придорожную скользнула. 
    Царандойцы барана свежуют. Отработано у них это дело до тонкостей. Нигде я больше не видел такой техники  мясницкого мастерства. После того, как глотку скотине перережут, надламывают заднюю ногу на сгибе. Прутиком тонким, или шомполом автоматным под шкурой протыкают канал до паха и, через эту дырку, надувают ртом. Шкура набухает, от мяса отставая. Пять минут, и тушка баранья чистенькая, без волос уж на солнышке поблескивает, да и курдюк новый без единой дырочки готов. Откуда они барана притаранили не знаю, они местные. Мы тоже частенько у чабанов покупаем, а сегодня, вот, прокололись.
        Над биваком, ноздри раздражая, дымок шашлычный плывет. А жрать то охота, мля. Еда, конечно, есть, не по одной банке в сидоре лежит, да только в глотку не лезет. Вот уж как прижмет окончательно, тогда пожуем.
       Замполит с комбатом, надо же так, первый и последний, к счастью,  раз с третьей ротой на операции, с дружественным визитом к царандойцам приглашены.
        Среди жандармов, постоянно присутствует наш майор. В форме он ихней и талдычит же, по ихнему без запинки. Не помню я его должность, официальную, что-то вроде инструктора военного при дружественной армии, знаю лишь, что он из агентурной разведки нашей. По национальности – татарин. Мы его как-то по кишлакам на бронике возили, он там с аборигенами беседы вел. Нормальный мужик, правильный, с солдатами без высокомерия держится. Так вот он и пригласил высших чинов батальонных на ужин.
    На ротного и взводных, приглашенные,  «прибор» положили, на солдат – тем более. И это все притом, что не обеспечили нас ужином положенным, уставом предписанным. Высокомерия ханжеского среди замполитов, почему-то думаю, что именно он настоял, не звать наших офицеров ротных, хватает. Отчуждения волной повеяло. Говнюки чванливые! Авторитет их, командирский, на нет сошел.
     - Э-эх, та-ри та-та-ри-на, э-эх, та-ри та-та-ри-на, э-эх та-ри та-та-ри-на и о-дин хо-хол!: - Щурятся глаза хитрые, от солнышка заходящего, еще уже ставшие. Губы в улыбке довольной, по щекам скуластым, до ушей раскатились, зубы крепкие, кривые приоткрыв. Поет Алмаз свою песенку, универсальную, под любой случай жизни подходящую. Татар в роте только трое у нас, не хватает для песни четвертого. Так он и поет только про троих, слово «три» на свой манер, переиначив – «та-ри». Армян нет, потому хохла на его место можно вставить, или бульбаша, кацап подойдет и киргиз с таджиком. Сейчас хохол, потому как Юрок, про сало с чесноком, им сказки рассказывает, байки травит, руками машет.

[ортодокс032]

    - Ты что же делаешь, рожа твоя басурманская, бесстыжая. Нерусь ты гребаная. Ты же, гад, коня моего, друга, можно сказать любезного, на костре поджариваешь!
   - Что бы ты без татар делал? С голоду б сдох давно: - щерятся зубы, от табака дешевого, чая крепкого, пожелтевшие; - На, дурак русский, ешь.
    Протягивает на шомполе кусок мяса пригорелого, улыбается, открыто, радостно.
     Глядя на нас стороны, иностранец какой, англичанин чопорный, к примеру, или француз вспыльчивый, американец тупой, японец ли, к церемониям, учтивым привыкший, да хоть кто, подумал бы: - Фу, свиньи русские, варвары лютые, сейчас стреляться начнут, морды уж точно друг другу своротят. Подумал бы и ошибся.
     Можно человека ласково назвать, по имени и отчеству уважить, и затрясет человека того от ненависти, грудь злобой переполняющей, пальцы в кулаки сомкнуться: - Разорву, сука! Убью!
   А можно и чурбаном человека окрестить, а человек тот от удовольствия растает, расслабнет, радость неземную в душе трепыхающую, блаженством ощутив. Нет, у нас здесь родни роднее, чувств искренней, добрее, доверчивей, чем мы сами пред собой, братки по оружию, жизни ратной страстотерпцы, хоть и разные Веры у нас.
  Срываю кусок, дымящийся с конца шомпольного, соли щепоть, из коробка спичечного с уважением равного равному, но без лести протянутого, не жалея сыплю. Вкусно, горчит мясо сверху коркой жженой запекшись, изнутри кровью брызжет. Ничего… Горячо сыро не бывает.
     Да и как его все прожарить на огне открытом? Чтобы углей нажечь, много дров понадобится. А где их тут набраться? Не Россия с рощами ее березовыми, дубравами светлыми, борами сосновыми, кондовыми.
     Володька, самый сообразительный в отделение нашем, тащит кусок ляжки у иноходца срезанной. Юрка – хохол, сала любитель, костерок сооружает, грушу дикую, с плодами  с чернику недоспелую, лопаткой саперной охаживая. Не повезло дичку грушевому, на пути нашем вырасти.
     Я, на скатерть самобранку, плащ-палатку солдатскую, припасы из вещмешков мечу.
      Яствами стол наш наполняется; - сколь осталось сухариков с галетами – холмиком в центр, тут же лепешка, давешняя. Сливки квашенные – рядышком, в крышке плоской, от котелка - вместо соуса пойдут, минтай, в томате с маслом постным, здесь же, соль в баночке из-под монпансье. Чай, черный в котелке зеленом, крышкой прикрыт Абрикосы, яблоки незрелые, сахарок – горочкой, остатки надвое, к утру, поделены. Ну, вот и мясо поспело.
     С шампуров шомпольных, штык-ножом на газетку, соскабливается.
     Ха-ха, пикник, мля! По трое – четверо пацаны у столов располагаются, кто, полулежа, как ханы персидские, кто, на корточках сидя, кто – как татарва наша, смекалистая, ноги калачиком под себя засунув.
    Гляди-ка, ты, вот нехристи – монголы не доделанные,  они уж коня моего на полоски режут, солят, вялить - коптить на дыму собираются, в костерок траву чахлую подкидывая.
       Век живи – век учись. Володька еще шмат мяса притащил. Неужто мы басурман хуже?
     От брюха рота наелась мяса конского. Довольны все. До темноты часа полтора осталось, окопаться успеем, сейчас личное время, так сказать. Кто штаны латает, кто просто балдеет, на травке брюхом кверху развалившись, колечки дымные, от «нищего в горах» - сигарет «Памир», в небо синее лениво запуская.
       В Германии, нам «смерть на болоте» - «Охотничьи» давали или  «Гуцульские».  Тот же нищий,  но не с Памира, а с Карпат, без лошади, с палкой и в шляпе, по шесть копеек. «Северные» - горькие, не проплюешься. 18 пачек на месяц. Не хочешь курить, получай 900 грамм сахара, кускового.   
     В Афгане сигареты классом выше -  «Памир», «Прима», папиросы «Север» - солдатам. «Беломорканал», ленинградский, сладкосливочный - офицерам.
      В серединке бивака, группа с десяток человек, активных болельщиков – игроков кучкуется, Ставки делаются. Не на деньги играют, не на сигареты, не на сахар - на щелбаны с оттяжкой. Это когда щелчок по лбу не указательным пальцем, крендельком к большому загнутым, бьется, а средним. Ложится ладонь на голову, проигравшую, прижимается крепенько, палец средний, напружиненный, оттягивается вверх, да и отпускается резко. С трех щелчков искры из глаз, с пяти – сопли с носа выбьются, с десятка голова раскалывается, гудит колоколом чугунным. Шишка отменная обеспечена. Не спорь, коль не знаешь! Но спорят, все равно.

[ортодокс032]

      Вырыта ямка с краями конусными,  конус пылью мелкой с тропинки глиняной взятой, обсыпан густо. Карабкается снизу вверх скорпион, бежит лапками пыль вниз, скатывая. Легкая пыль, не держится под весом скорпионьим, рушится вниз, и скорпион по ней бежа, буксует как бы.  Кто ставку на скорпиона сделал, кто на ямку. Здесь, как пофартит, и так и эдак бывает. Потяжелее фракция пыльная – скорпион вылезет, полегче -  внизу останется. Здесь все от опыта копальщика – «банкира» ямочного, зависит.  Края покруче, пыли сухой побольше, сидеть в яме скорпиону, как в клетке.
     Когда, весной, первый раз скорпионов увидели, всяких басен про них наслушались, что паук этот смертельно опасен, злобен, мол. Если обложить его огнем, то выхода не находя, он сам себе в голову жало – крюк вбивает, суицидом мучения прерывая. Много я тогда щелбанов выиграл, наперед зная, что ни одна тварь, живая, не лишит себя жизни Создателем дарованной, добровольно, соплеменника не убьёт. Лишь человек способен на такое. Побегает скорпион в кольце огненном, свернется клубочком, выхода не найдя, да и обуглится.
       Бои гладиаторские, муравьев с фалангами, устраивают. У фаланги четыре жвала мощных, попарно расположенных. Ходят эти штуки, как секаторы садовые, по вертикали сомкнулись – разошлись, очередь горизонтальным  уступая, горизонтальные рубанули, опять сверху вниз пара сработала. Жвалами этими их поперек тропы муравьиной кладут, палочкой придерживая. Бодро первые мураши, бесстрашно, на врага идут, с одного края в жвала залазят, с другого фаршем рубленным,  выпадают. Не долго времени пройдет, обойдут с боков, всю облепят. Вот тогда палочку отпустить можно. Если гусеница, ядовитая, устоит минут пять – считаем, что победа, условная, конечно, за ней.  Все равно мураши ее одолеют. Но, за волю к жизни, ей Викторию в зачёт.
     Быстро время летит, вон уж офицеры идут, с совещания короткого, комбатом, устроенного. Сейчас расскажут, что к чему, сводку за день зачитают, место под окоп укажут.
    Окоп двойной будет. Для караульного – сидячий, сантиметров семьдесят – до метра глубиной, со ступенькой под пятую точку, шириной – как получится, но чтобы не особо тесно. Для сна – полтора на два метра, и два штыка вниз, с бруствером. Окопаемся, да и баиньки пора.
     Отделение наше здесь, в два раза больше, чем в Германии было – семь человек. Седьмой – водила, броник на плато стережет.  Разбиты мы по тройкам – двойкам, реже четверкам. И ночь на соответствующие части будет разбита. Самая тяжелая часть, перед полночью. В сон ломает неимоверно. Она же и самая опасная, с точки зрения нападения, обстрела духами.
    Шут их знает, почему до полуночи они стрелять предпочитают. В 99 случаях из ста, если до нуля часов спокойно будет, то после можно расслабиться чуток.
   Первая часть ночи, как у старшего по рождению, всегда моя. Потом Володьку, или Юрку разбужу, их время, сон мой караулить, придет.
 
- Ну, конармеец, хренов: - мясо в зубах, с ужина сытного, застрявшее, взводный травинкой выковыривает: - Буденовец, мля, несостоявшийся, собирайся в дорогу.
- Чё за дела, Николай Антоныч? – лопату, приготовленную, в сторону отбросил. Юрок, растяжку сигнальную, на склоне устанавливая, глаза поднял, тоже не поймет, что взводный сказать этим хочет. Володька от приготовления компоту, вечернего, оторвался, ухо навострил.
- Пилюлю, от разгильдяйства комбат тебе выписал, и взводным всем до кучи, для профилактики. Вон на ту высотку пойдем, роту прикрывать будем.
- А чё не на ту, или вон эту: - Юрок интересуется, подбородком острым, по сторонам тыча.
   Надо сказать, что отношения в разведке, между командирами и подчиненными, скорее братские, чем уставные. Кровью отцов и дедов на Великой Отечественной еще, писанные.  Потому вопрос свой, Юрок спокойно задает, прямо в глаза глядя, право знать имеет, хотя приказу любому подчинится не пикнув, не рассуждая. Пока приказа  прямого не звучало, хотим ответ знать.
- По карте выше всех она, и путь наш, завтрашний, через нее идет. Так, что какая разница, где переспать.
- Так ведь стемнеет через час, окопаться не успеем, товарищ лейтенант.
- Хорош базары разводить.
   Запихиваем по шустрому в сидоры, вещи,  разбросанные, к ночлегу приготовленные, портянки пеленаем.

[ортодокс032]

- Гоша, ты один с отделения пойдешь: - Взводный сопит, недовольный, вину за собой чуя, не отстоял мнения своего на совещание у комбата.
    Не дело тройку разбивать, спаянную, друг к другу прикипевшую. Костерит  про себя, язычком маленьким, «генерала Ермолова», новоявленного, крыс штабных, предпенсионных, по случайности, глумливой, здесь очутившихся, в войнушку поиграть, вознамерившихся.
    Комбат, новый у нас – киргиз, на поводу у замполита во всем идущий. Не ярый нацист я, но знаю, что разведбаты комплектуются людьми, произраставшими в средней полосе России, Урала и Сибири, северных областей, восточной Украины и Белоруссии. У нас менталитет, предков зов, схожий. Мы думаем одинаково.
      Так и было в Германии. Служили в батальоне  русские, татары, мордва с чувашами, марийцы с коми-пермяками, хохлы с бульбашами. Уживались мирно. Стариковщина лишь по уставу. Нормативы выполняешь - службу понимаешь. Может взвод, из-за раздолбая какого, часами на плацу ногу тянуть, марш-броски, сверх нормы наяривать, но чтобы унизить кого: - портянки выстирать, или подворотничок пришить, кровать заправить, сапоги начистить – такого не было.
    Понятно, что в наряде молодым несладко, «дедушка» помещение караульное, смене новой, сдавать не будет. И посуду на кухне мыть погодит, а вот картошку чистит до утра, что молодой, что старый. Занятие сие изнурительное и тоскливое. Капониры на учениях плечом к плечу роют, на полосе препятствий помощью никого не обойдут, опыт богатый, щедро даря.
Внутри отделения держатся ровно все, с уважением  к старослужащим. Но без панибратства, и без лести. Кто правил этих не соблюдает – в пехоту, там научат.
  Уважением к традициям войн отечественных, климат в разведбатах пропитан. От комбата до самого молодого «сынка» из хозвзвода, команда сверху, спущенная, должна быть понятна до конца и правильно. Нас так научили, мы так делаем.
    Даже в мирное время, на учениях, в той же Германии, старался взводный всех, кто сказать, что имел по делу,  выслушать, как Кутузов, с младшего начиная, потом решение принимал. Здесь же это за правило вошло. Тем более среди офицеров.
    Эх, политика. Проституция – одним словом. Всю жизнь эти клоуны палки в колеса мне вставляли.
   Возненавидел меня замполит еще с Германии, случая не было, чтобы не пнул; - то честь не так отдал, то не застегнут, «Первый пост» - знамя части, что ни на есть самый поганый в карауле, в Германии – мой был. В других ротах на него по очереди ходят. Здесь, в горах, к пуговице, не застегнутой не зацепишься, так вот, мля, другое нашел.
    В свое время испортил я майору карьеру его, даже две – военную и политическую. Да - да, в прямом смысле! Дело было так:
    В армии, как и на производстве, в те времена «руководящей и направляющей силой» была Коммунистическая партия. Лично я, к ней претензий не имею, и не имел никогда. Идеи правильные у неё, лидеры – мудаки.  Принимались в партию, как нам говорили, только лучшие люди страны. Вот значит я, как один из лучших, был в эту партию приглашен на условиях рядового членства.
     Замполит лично мне характеристику писал: - Настоящий гвардеец, отличник боевой и политической подготовки, разведчик 1-го класса, спортсмен, чемпион части по боксу и т.д. и т.п.. Рекомендации давал.
Я так понимаю, не спроста, а оттого, что «Кодекс молодого строителя коммунизма» у меня от зубов отскакивал. В вопросах Марксизма – Ленинизма, по причине памяти моей, незаурядной, многие офицеры, включая самого товарища майора, у меня консультировались. И уж никак бы я, товарища майора, на комиссии, не подвёл. По всему выходило, что это он меня таким воспитал. А мечтал, майор о следующем чине к пенсии. Для чего необходимо план по лучшим людям выполнить, ко Дню Великой Октябрьской Социалистической Революции, к её 62-ой годовщине.
 
    Осень и весна в армии лучшее время года. В это время идет призыв граждан в ряды Вооруженных Сил Советского Союза. Старики на дембель отчаливают, молодежь в карантине кукует. «Фазаны», « сапоги»,  «пингвины - салаги»  переходят в новую фазу бытия. А потому в войсках на месяц – полтора наступает передых. Нет учений изнуряющих, стройподготовки утомительной, занятий политических и специальных  тоже нет, мне так кажется, что и зарядку утром делать перестают.
     В это сказочное время начинаются ремонты всякие. Где крыша протекает,

[ортодокс032]

где канализацию переложить надо, стенд подкрасить, делов много по хозяйству. 
    Офицерские жены, квартиры свои, осмотрев критически, мужей пилить с удвоенной энергией начинают:
 - Простофиля.  Недоумок, пришли солдат, пусть ремонтом  займутся, унитаз течет, обои отвалились, потолок трещинами покрылся, краны капают.
    Озверели бабы. Они же не видят мужиков своих в другое время.  А сейчас, в  пересменок, у офицеров времени  свободного добавилось, вот жены и принялись их пилить. Бабы, словом, не живется им спокойно, размерено. Правда, надо сказать, солдатам это на руку.
   Другие, у кого жены с невестами в Союзе,   ждут их приезда, сами прикидывают, что сделать надо.
  Кто холост, пока, - «сверчки» да  лейтенанты молодые, в общаге живут офицерской.  Но и им ремонт требуется, потому, как Леночка, машинистка, штабная, заходит в гости иногда, к каждому из квартирантов по очереди. Каждый из них и ремонт затевает. Много работы в межсезонье армейское.
  Для солдат, толковых, смекалистых, коими мы, с Сергеем Борисычем,  водилой отделенским и есть, работы эти - праздник.
- Кто стекло резать умеет? – старшина на разводе утреннем, бровь дугой выгнул.
- Мы!
- Кровельщики есть? А сантехники?
- Мы! Тоже мы!
- Красить? Обои клеить, потолки белить?  Ножи – ножницы точить, тазы – кастрюли – ведра чинить?
- Мы! Мы! Мы!

- Эх, мля, это же, сколько вы стекла набили?  Полказармы застеклить можно, а у вас на два окна не хватило!
- Перекал, товарищ прапорщик. Брак!  Исплевался весь, пока резал.
- Или на складе долго стояло, старое. Оно, старшина, старое не режется: - озабочена рожа Серегина, обидно ему за армию, что стекло здесь старое.
- Вот суки, кладовщики, божились, что только вчера из Союза пришло, шакалы, мать иху.
- Так ведь оно и в Союзе могло на складе простоять, на солнышке. Если на солнышке стоит, ему состариться, как два пальца. К гадалке не ходи, товарищ прапорщик.
- Да?
- Зуб даю!
- Ну-ну. Продолжайте.
 
- Эй, комрад, ком цумир: - улыбается Серега, сын крестьянина ярославского, через «О» поволжское, слова иностранные коверкает. Во весь рот улыбается, губа верхняя подрагивает, нос с веснушками морщинится: - Ну, выбирай товар, Фриц, бите, данке шон.  Поспешай, не дорого прошу. Фрау порадуй экономностью своей, хваленой.
- Бензин АИ – 93, «супер», по вашему. 20 литров, в стальной канистре цвета хаки. Цванцихь дойчмарок, бите.
- О, я: - слюну сглатывая, камрад отвечает.
- Рубероид с посыпкой и без оной, пять кусков – драйцихь дойчмарок.
- О, я-я.
- Стекло оконное, айн на цвайн метр – цен дойчмарок, битум строительный в оцинкованном ведре, краска масляная, цвета ультрамарин, полбочки. Ферштейн?
- О, я-я-я! О!: - в экстазе от щедрот души русской, Фрица мандрашь прохватил, заикаться начал, бедняга: - О-ля-ля!!!
 
- Так, вы, двое, умельцы, мля, сегодня к ротному на квартиру, у него жена через неделю приезжает. Успеете?
- За неделю, может и успеем.
- Не приведи Бог на поверку, вечернюю опоздаете.
 
     Красивый город Виттенберг в Карламарксштате Восточной Германии. Старинный. Замки рыцарские по склонам разбросаны, плющом стены поросли. Мостики горбатые, из чугуна литые, через овражки – канальцы переброшены.  Но не на экскурсию мы прибыли.
     Двигаемся  вдоль современных панельных коробок, с деревцами чахлыми. Здесь где-то, во дворе одного из них развалюшка двухэтажная, где у ротного

[ортодокс032]

квартира съемная.  Документы, командировочные у нас в штаб дивизии выписаны, но мы, естественно, туда не дойдем.
   Вот и гаштет, долгожданный. «Сашенька», водка новая появилась в ГДР.  Дамочка, в платочке, пуховом, из салазок, дореволюционных с узорами павлиньими, призывно - загадочно с этикетки смотрит. Дорогая водка, за пол-литра 20 марок, вместо 12 за «гроссфауст» емкостью 0,75. Берем. Нынче мы богатые. Пивко «Родебергер», к нему, в гаштете, булочка с сосисочкой прилагаются. Сигары «Ля корона», натуральные кубинские. Маде ин Гавана, поясок их, золотом тисненый, огибает. Заверните десяток, по три марки за штуку. - Данке.
   Добрались без происшествий.  Скромно офицер русский живет. Так себе, квартирка у ротного. Комната – зал, метров 20 квадратных, спаленка – десять, да кухонька пять – шесть. Ванная с  сортиром совмещена.
Из мебели; - стол, два стула, диван потертый, холодильник, небольшой, облезлый, телевизор «Чайка» черно-белая, на ножках – тычинках, да проигрыватель. Всё. Кровати нет,  может вынесли куда перед ремонтом, а может и не было. Ротный все чаще в роте околачивается.  Там и спит.
 Чего ему тут без жены делать.
     На холодильнике  записочка:
-  Игорь и Сережа! Еда в холодильнике. Кушайте, не стесняйтесь. Капитан. Роспись неразборчиво.
    Гы-гы-гы: - Игорь и Сережа!
   Шустро, но без суеты, обои старые отрываем, соскребываем.
Потолки размываем. Трубы шкурим. К обеду квартирка под ремонт готова, прошпаклеваны щели – трещины, где шпатлевки не хватило – обоями  стены прикроются, мусор в мешки уложен. Паста побелочная в ведре разведенная ждет.
    Потолки водой меловой из пульверизатора брызнули. С пола газеты грязные убрали, новые настелили. Хорошая газета «Красная звезда», широкая, бумага пористая воду исправно впитывает, и в туалет сходить, если помять получше - самое то. Прекрасная военная газета.
    Обои на куски, в размер, порезаны, по полу раскатаны. Клейстер, с вечера сварен. Два часа после полудня прошло, а уж почти на выходе квартирка. Главное окон не открывать, чтобы обои пузырями не пошли. Дня через два покрасим, и все цивильно будет!
    Срок недельный на ремонт отпущен. Каждый день удостоверения командировочные выписывать нам будут. Увольнительных здесь нет.
Дольками огурчики соленые, нашинкованы, лука репчатого колечками, пересыпаны. Колбаски, немецкие, поджаренные, на вилке из нержавейки красуются. Булочки румяные – в тарелочке из офицерской столовой, фарфоровой с цветочком, высятся. Налиты стопочки хрустальные, выше рубчика верхнего, горочкой, как только мы и можем.
 
-  Ну, Борисыч, вздрогнули. Дай Бог, не последнюю!
- Естэдэй ал май тр…, -  пластинка шепчет. «Плейбой» картинками смазливыми шелестит. Едим с Серегой глазами девок голых,  врем друг другу об удали своей  на гражданке. И верим байкам своим безоговорочно.
 
   - Равняй-с. Смирно! Товарищ майор, рота на вечернюю поверку построена, дежурный по роте, гвардии лейтенант…
   Идет замполит, дежурный по части сегодня, вдоль строя солдатского. Ни дать - ни взять воробей перед орлами. Карлик, мужичок с ноготок, но погон звездочкой золотой, переливается, напрячься приказывает.
   - Вы, двое. Выйти из строя. Почему глаза блестят?
  - Дык, весь день трубы варили, зайчиков нахватались, от слез блеск.
 - Раздевайтесь до исподнего. Рубахи снять! Форма одежды – кальсоны!
- ?
- Ну, что не ясно сказал?
 Ладно, ладно, майор, не пузыри, раздеваемся. Что  надумал?
- Лейтенант, в подвал их.
- Товарищ майор: -  глаза у дежурного по роте, командира второго взвода, на лоб от удивления полезли.
- Это приказ, лейтенант!
    У мужиков, которые крайности в росте имеют, как Гулливер с лилипутами, или, наоборот – с великанами, процентов по двадцать с той и другой стороны некоторые отклонения в психике имеются. Так, например, двадцатка великанов страдает, порой, великодушием чрезмерным и ленью великой. 20 процентов, лилипутов обладают огромным самолюбием, гонором громадным, амбициями непомерными, до власти дорвавшись, тиранами

[ортодокс032]

становятся.  А кто выше их ростом, в окружении оказался – гнобят по черному.
     Примеров в Истории тьма.   Любят  такие шибздики, власть свою перед народом показывать. Чем меньше рост, да выше  власть, тем дерьма из них больше лезет.
- В подвал их. Пусть проветрятся!: - раздувает майора от крутости собственной, инда выше ростом стал. Мужики же видят, что не рост добавился - вонять сильнее стало.
- Разведчики в любых условиях выживать должны: - оргазм от речи своей заморыш получил, в Нирвану впал. Гордый, крутой, справедливый удалился, чем-то  неуловимо доктора Менгеле напоминая. Реинкарнация, не иначе как…
   Надо отметить, хотя к делу это не относится, что часть наша базировалась в немецком военном городке, времен Кайзера Вильгельма II.
    Третий  Рейх здесь же квартировал. До сих пор, после дождя бокового, наклонного, на стенах известью замазанных, свастика фашистская, с орлами проступают.
   Подвалы казарменные, педантами этими, на совесть строились. Не подвал – тюрьма, каземат. Голый бетон и дикий камень.
  Кивнул дежурный, пошли, мол.
  Мы с Серегой, еще хмель до конца не растеряли, потому лыбимся тупо, по лестнице ногами босыми, мимо окна широкого, из комнаты дежурного по батальону, на лестницу выходящего, топаем.
    Дверь решетчатая, кованная, распахнулась, внутрь приглашая. Комнатенка – тамбур, три на три метра, краской, для глаз,  цвета ядовитого, окрашена.
   На полу куча белья грязного. Три двери, железом обитые, в тамбур выходят: - склад дополнительного вооружения, включающие в себя спецсредства, типа «Черемухи», боеприпасов и химзащиты, вещевой и продовольственный склады. Как и все в армии – без замков. Петли замочные, бечевкой на узелок схвачены. Концы бечевочные в пробку пивную, к косяку прибитую, пластилином вмазаны, печатью, на которую предварительно поплевать надо, опечатаны. Пластилин заместо сургуча. Дешево и навсегда.    Бетон с камнем и тепло тела, человеческого, как вурдалаки и жертва беззащитная - несовместимы. Сначала мы с Серегой духарились, руки, за спину заложив по кругу маршируя, интернационал пели, потом, соплями вдруг резко изойдя и голосом осипнув, смикитили: - околеем!
  Куча белья, грязного, в углу валяющегося, островком стала, кутаем ноги в нее, голые, но тепла не чуют они.
- Вот, что, Серега, эта сука на выживание нас сюда бросила.  Что, аль, не выживем? Не утрем носа крысе штабной? А ещё хуже будет, если я, лучший человек Советского Союза, умру. Я и ты, мой друг.
   Без замков двери в армии, но на решетке, кованой, замок висит, небольшой, под пломбу бумажную. Чуть-чуть руки сквозь прутья стальные просунулись, пальцами большими, в крючок загнутыми, между дужкой и телом замочным зацепились, да и потянули вниз. Выскочила дужка из зацепа ее удерживающего, бумажку контрольную не попортив.
   Вот она, воля.
   Ползком под окном дежурки пробираемся, на улицу. Рота на втором этаже.   
   Летит камешек в окно раскрытое под ноги дневальному:
 - Спишь, сынок?
   Нет, службу исправно несет. Спускаются простыни в узел связанные. Ширк.  Вот и дома.
     Надеваем зимнюю форму одежды. Пива, бутылок шесть под матрасами спрятано, сигареты, спички и, - вниз, назад в каземат, благородные, как декабристы.
    Поправили язычок на замке, контрольном, щелкнул он - опять на место вставая. Огнетушитель со стены порошковый вытрясли – место отхожее готово. Быт наладился - жизнь не отстанет.
    Часов в пять утра, ротный завалился. Мы, как и положено людям с чистой совестью – спим безмятежно. Кругом бутылки пустые, окурки разбросаны.
 - Марш в роту.
 Утро. Подъем. Выходим на построение ротное, грозу ожидая; - как ничего не произошло.
- Серый, наснилось нам что ли? Ни хрена себе, «Сашенька», крепка, мерзавка.
   На квартиру к ротному собираемся. Молчат все о происшествии ночном. Пацаны спросили, конечно, что да как?
  - Нормально,  - ответили.

[ортодокс032]

Офицеры, как рыбы, воды в рот набрали. Ни гу-гу. Не было ничего! Ну, они молчат, и мы молчим, игру их, странную поддерживая.
     Лишь много времени спустя, рассказал мне взводный наш, Николай   Антонович, историю ту, туманную. Ведь это надо было додуматься до такого; - двух  пьяных придурков, но, тем не менее, спецов – диверсантов, квалифицированных,  на склад спецвооружения и боеприпасов посадить, да еще в насмешку, перед строем бросить: - Разведчики везде выживут!
   Не было у нас мыслей с Серегой в войнушку поиграть, а ведь могли бы, если не взорвать всё к чертовой бабушке, так атаку газовую устроить! Можно возразить, конечно, что на агрессию нашу, возможную, сотня бы не менее квалифицированных бойцов ответила. Возразить можно, и только то. У них же склада с боеприпасами, на тот момент,  в личном пользование не имелось.
     Ясно, что в партию меня не приняли тогда, да и позже тоже, даже не предлагали, да и не рвался я туда.
   Но карьеру замполиту подмочил, этого он и не в сытой Германии, где год за два, да не выгонишь, дослуживать остался, а вместе со мной, разгильдяем, горы топчет. Здесь год – за три, да попробуй, выживи.
    Ну, сам же виноват, сказал, что я один из лучших людей в Союзе, вот мы и возрадовались, с другом отметили событие. Спокойно, надо сказать отметили, без фейерверков, салютов, без газов веселящих.
  Почему замполит более чем из сотни отличников боевой и политической подготовки, самого, что ни на есть чудика, в партию, наравне с лучшими советскими людьми, определить захотел? Он и сам не ответит, не знает. Может сказок ему в детстве не сказывали, может забыл, или понял неправильно? «Не всё ж золото, что блестит».  Будем считать, что ошибся тогда замполит с выбором. Неправильно удел свой нашел. Жизнь ему свою прежнюю жалко. Хотя, что чужое добро жалеть. «Бог дал – Бог взял». Ты судьбу сам выбирал, за язык  не тянули, силком не заставляли. Сам виноват, обижайся на себя, а не на Промысел Создателя.
     А вот Судьба, в свою очередь, ошибок не прощает, потому, как Божественно предрешена. Много Судеб у Сударьа нашего, много сюжетов в них, но Закон Его един для всех: - Всегда оставайся Человеком, ибо создан ты по Образу и Подобию Божьему. 
 - Готовы? Попрыгали. Ничего не гремит, не топорщится.
- Бегом марш!
   Бежит отряд, вновь сформированный, мимо коня моего недоеденного, мимо растяжки, сработавшей, по тропинке узкой, из стороны в сторону вихляющейся. Впереди взводный. За ним пара бойцов. Еще взводный. Пулеметчик с  радистом, им всех тяжелее. И еще один взводный. И еще бойцов, человека три, замыкающих. Весь отряд с десяток душ. Торопимся, до темна, успеть надо. Километр вниз, да столько же вверх. Путь наш в форме огромного тупого угла, вершиной вниз,  смотрится. И если верхние концы угла того соединить, мысленно, траекторию обстрела, замполитом «гениально предвиденного» представив, то должны духи для обстрела никак не меньше пушки сорокапятки иметь. Только с нее и дострелить до роты можно будет.  Пушка у них, возможно и есть, да дураков ее на позицию эту тащить не найдется.
    Вот и высотка нужная. Забрались, точнее, вбежали, взмыленные,  осматриваемся, дух переводя. Мама, дорогая! Тут же полк вертолетный посадить без труда можно! «Ермолов», гребаный! Стратег, хренов! Высоткой господствующей она только со стороны роты смотрится. Здесь же, стоя; - поле перед нами, пшеничное, полого за горизонт, что солнышка лучи последние прячет, клином расширяющимся, уходит.    И мы, по воле Урфина Джуса, злобного, на Судьбу обиженного, стоим на поле том, как клоунов труппа, только не смешно никому.  Балаган со зрителем, капризным, внизу остался.
  Впереди взгорье над нами, удобное обстрел по нам вести.  И справа, не хуже.
  Делать нечего. Окапываться нужно. Эльдара, с пулеметом, в сторону взгорья. Кто за правую сторону отвечает, там и располагается. Офицеры, все трое, в центре лежанку копают. Я, с Голованом, на полгода младшего призыва, устраиваюсь. Левее Наум с Агапом, тоже пингвины еще. Наша задача, на четверых одна - поле стеречь.

[ортодокс032]

    Окопались, доложились. Помолясь спать завалились, кому положено. Ночь сегодня, у меня, не на троих поделена будет. На двоих. Ни растяжек, ни контролек, сигнальных не поставили, ночь покрывалом всех накрыла. Авось пронесет.
  Рядом, в лежачем окопчике, счастливо Голован, сны рассматривает, сопит похрюкивая.
   Пытаюсь бдеть. Получается хреново. На пальцы поплюю, глаза смазываю, на мгновение легчает. Воды, умыться, жалко. Вода на завтра. Вообще, по большому счету, глаза во тьме кромешной роли большой не играют. Руки, даже, не полностью вперед протянутой, не видать, хотя на небе и звезд россыпи. На плато, или в пустыне, хоть что-то просматривается, силуэты, по крайней мере, можно метров за сто рассмотреть. В горах же темень, потому, как не в пространство смотришь, а на соседний кряж. Есть хитрость, военная, ночью не прямо смотри, а чуть вверх. Только хитрости тут не помогают. Правильно говорят, - хоть глаз выколи. Сижу, носом, как сыч клюю. Упадет голова, вскину, огляжусь, слюной веки помажу, через минуту, тоже самое.
   Никогда, не раньше, не после, не хотелось мне так курить, как в этот момент. Желание закурить и желанием то назвать нельзя, такая в нем боль и сила были, вожделение бесовское, инда сплющило всего. Да и что главное то, ведь не был я тогда курильщиком заядлым, страстным. Нормы, табачной, на месяц 18 пачек, хватало. Потому, когда вертолет не сумел приземлиться, матюгнулся только, и более ничем не озаботился, хотя мог у пацанов пачку стрельнуть, или у офицеров, никто бы не отказал.  Голован не курит. Можно до соседей дойти, три метра всего. Не пошел, не крикнул…. Из швов подсумка, противогазного, выгребаю табака крошки, с пылью вперемешку. Сыплю на бумажку газетную…. Закурил ли, нет ли, не помню.
   Колокольчики в голове, серебряные, зазвенели…. Это, что за напасть еще, чай не свихнулся? А к ним ещё и ещё добавляются, множатся звуки неведомые, но не чужие, вот уж целая колокольня церковная на Святую Троицу, после обедни, бьет. Каждый голос, каждый звук бубенцовый, малый,  разбираю. Этот малиновым звоном отдает – высоко, мягко. В этот серебра не доклали, а этот вовсе из железа. Но как звонят вместе, заслушаешься!  Враз стихло все. И только один, набатный, как Сысой двутысячипудовый, в голове гремит, оглох аж. В промежутках, между ударами, - крик гортанный. Пытаюсь я услышать, о чем говорят, а слов не разберу. Вспотел весь, шею вытянул, понять силясь. Лицом, в бруствер земляной, ткнулся, и проснулся.
   Левее меня, ног топот. На Агапа с Наумом, прямиком идут. А тем хоть бы что. Спят, сынки. Да и то сказать; - все спят, сном богатырским, не разбудить, не поднять. Ничего не вижу, зенки во тьму таращу. РГДэшку расчекерил, потихоньку, рядышком еще пару приготовил. А куда кидать не пойму. Тьма кромешная, густая, ориентиры нарушила. То ли вижу я, то ли мерещится  во тьме, лежанка соседняя. Да была, не была. Эх, раззудись плечо, размахнись рука. За первой уж второй и третий гостинцы летят, через окопчик, соседский.
   Калашников передернул, да и не стрельнул ни разу. Земляная болезнь вниз прижала, только жмет она меня, сука, не слева и спереди, откуда духи пришли, а сзади, именно с той стороны, где на бруствер земли не кладут, потому, как он там не нужен, там, где у меня спина, лишь маскхалатом, прикрытая. От души жарят, патронов не жалея. С промежутками, равными, шлепки о земельку хлопают, звук свиста прерывая.
   Фьють – шлеп,  фьють – шлеп, фьють – шлеп, четыре раза фьють – шлеп - на пятый – фьють - ш-ш-ш-ш-ш. И салютик, небольшой, фейерверк.  «Трасса», пятой на очереди в ленте заряжена. Вот она и шипит, фонтанчиком красным, на головушку мою, поникшую, пепел магниевый, осыпая. Не спроста она в ленту заряжена - показывает всем остальным, кто стрельнуть желает, куда бить нужно.   Пехота нас хреначит, русская, от души хреначит, патронов не жалея.
 - Не стрелять! – Понял взводный, откуда кроют нас. Понял и спас, от смерти неминуемой. «Самоваров» пехотных,  интереса не возбудили, огнём ответным. Негромко, просто, обыденно сказал. Хладнокровия неимоверного такие команды требуют, голосом не дрогнувшим, произнесенные. Талант великий, в них скрыт. Крик, командирский, в панику может обратиться, голос же спокойный, отеческий, охолонит.

[ортодокс032]

   Лежим, пришипившись, голов не поднимая. Выстрелов не слышно почти, лишь пули поют. Много ли, мало ли времени прошло, никто не скажет. Время, в минуты такие, не определить верно. Секунда часом тянется, минута – сутками, час – вечностью.
  Замолчал пулемет. Чую я, пулеметчику, бдительному, командир их,  по голове стукнул: - Куда палишь? Не видно ничего.
   Но дело, хоть и невольно, он сделал, духов, не понявших, что же рвануло. Мины? Растяжки? И, потому, отступивших.
    Тишина разом навалилась, гнетущая, все звуки оборвав. Безмолвие мертвое вокруг. Панамку на лопате над бруствером поднимаю,  тихо, потом голову, шею  вытягивая. Ночь кругом все та же, густая, беспросветная.
- Эй, орёлики, отзовись, кто жив. Лихо нас пехота успокоила. Агап, Наум, живы, кутята недоношенные? – взводный голос подал. 
- Вроде ни чё. Наума как будто бы контузило, малость, башкой с полчаса уж трясет.
- Нормальный я, землю с головы стряхиваю.
Связь с миром оборвана.  Рация в дырках вся. 
- Игорёк, ты куда гранаты метал? Рацию то испортил?
- Арефий, с тебя бакшиш, за новую.
- Дома проставлюсь.
- Ха – ха- ха!
- Утром увидим, куда метал, - моё дежурство закончилось, спать я пошел: - Господи, благослови. А ты не спи, Голован, бди.
  На рассвете два силуэта, в чалмах, ветром обдуваемых, из пшеницы низкорослой, бороды высунули. Метрах в десяти, от окопчика Агаповского. Дальше следы то ли лошадиные, то ли ишачьи, кто их разберет, широко место  вытоптано. Калашников, валяется. Отдыхают гости незваные, почивают сном беспробудным. Впрочем, кто здесь гость, а кто хозяин; - бабушка надвое, сказала. Рубашки в дырках кровавых, величиной от головки булавочной до блюдечка чайного,  с краями угловатыми, таких прорех пулемётом не нарисуешь. Две воронки, круглых, аккуратненьких, одна чуть глубже. Два «яичка» в ней побывали. Вот и верь, когда говорят, что снаряд в одну и ту же воронку не залетает. Залетает. Да ещё как.
    Царандойцы придут, обыщут, у нас своих вшей девать не куда.
  Сутки солдатские, одни из 731, что за трое исчисляются, прошли. Утром, чая крепкого, лишь кружечку солдатскую, 350 грамм, не более, с сахарком пью, ноги со скалы отвесной, свесив. Сахарок милостиво принял в подарок, бакшиш, по-местному, из офицерского пайка. «Беломорканал», сладкосливочный, оттуда же.
  Хорошо. Ветерок, прохладный ещё пока, лицо обдувает. Рядом наводчик реактивных установок «Град», над рацией колдует. Настроился: - «Волга 45», «Волга 45», квадрат…. Пристрелочным…. 0.5 выше, 0,1 левее, беглым….
    Шуршат ракеты в небе, как самолёты реактивные, только тише.
     В России, в начале июня, Святая Троица празднуется, матушка с всенощной, домой бредет, усталая. Свеча, восковая Святому Иоанну воину, за здравие раба Божия Игоря, воина Православного, не вдруг зажглась, чадила долго, потом ярко занялась, без копоти.
 Новые сутки впереди. Закончить рассказ можно, типа потянулись серые, унылые, похожие друг на друга, будни….
  Дык, оно, можь и так, для кого. Но, я же мля, русский,  хоть и кровь моя стошестьюдесятьювосемью (попробуй выговори, но ведь понял!) сортами разбавлена, восемьсот самоназваний имеет.
    Так неужели Творец, столько детей своих, в унылых, серых, похожих друг на друга буднях бросит? Быть того не может!
  -  Вон, в стороне, на обочине смотри, чуть выше. Не видишь? Веха стоит поворотная, Создателем воткнутая.
  - Так это же груша – дичок.
  -  А что, не Отец Небесный ей тут место определил? Хотел, колонну мраморную?  Руби дрова, сынок, чай пить будем с сахаром, жизнь налаживать!

[ортодокс032]

Слава Богу, главу закончил.

Тем, кто за темой следил, сообщаю: - Переделал начало и конец обрубил.
Всё сгруппировал.

Жду конструктивной критики.

[fedorovich11]

Слава Богу, главу закончил.

Тем, кто за темой следил, сообщаю: - Переделал начало и конец обрубил.
Всё сгруппировал.

Жду конструктивной критики.

Пробежал по диагонали, все ждал, когда же сам сюжет будет. - Тургенева, по стилю, напоминает. - Бросил. Понял, что его нет.
Прошу пардону,  если задел.