Монархисту, Малюте и им подобным.
Из интернета. Михаил Афанасьевич Булгаков (1891-1940). 1921 Октябрь - ноябрь - Пишет фельетоны "Евгений Онегин", и "Муза мести" (о поэте Николае Некрасове). Эти фельетоны при жизни Булгакова не были опубликованы ..
Газета "Неделя" 1984,48
[...]
Заплатова, Дырявина, [Разутого, Знобишено, Горелова, Неелова] Неурожайки тож...
...Дворянский класс породил утонченную поэзию. Ее красоты рождались в старых гнездах, там, где белые колонны говорили о золотых снах прошлого.
И для того, чтобы среди белых колонн могли жить золотой жизнью немногие, многие миллионы шли под ярмом по изрезанной полосами тощей земле. Тонкой корой-налетом покрывал дворянский мир другой великий мир — крестьянский.
Но прошло несколько десятилетий, и вдруг случилось чудо. За эти десятки лет в Заплатовых, Дырявиных скопилось столько гнева, что не вместила его больше исполинская чаша. Порвалась цепь великая, но уже не один, а оба конца ее очутились в железных корявых руках и ударили по барину и еще раз по барину.
Все на свете имеет конец. Наступает он и для хорошей жизни. А жил хорошо барин. И даром ходили по Руси Роман, Демьян и Губины, зорко высматривая счастливца, которому жить хорошо. И искать не к чему было. Он был под носом у Губиных, тут же, в доме с белыми колоннами, окруженном английским парком. Барин жил хорошо, воистину хорошо. Разве не памятны времена еще Онегина?
А уж брегета звон доносит,
Что новый начался балет...
Так в течение многих десятков лет в урочное время звенел золотой брегет, призывая от одного наслаждения к другому.
И так тянулось до наших дней.
Но однажды он прозвенел негаданно тревожным погребальным звоном и подал сигнал к началу невиданного балета.
От зрелища его поднялись фуражки с красными околышами на дыбом вставших волосах. И многие, очень многие лишились навеки околыша, а подчас и вместе с головой. Ибо страшен был хлынувший поток гнева рати крестьянской.
Певец знал об этом гневе. Знал, что он таится где-то в глубине и что нет краю и дна морю крестьянского гнева.
У каждого крестьянина
Душа, что туча черная,
Гневна, грозна, и надо бы
Громам греметь оттудова.
Кровавим лить дождям.
Но тогда, когда он жил, сколько раз расходился гнев народный в улыбку. А в наши дни не разошелся. И были грозные, кровавые дожди. Произошли великие потрясения, пошла раскачка всей земли. Те, что сохранили красные околыши, успев ускользнуть из под самого обуха на чердаки-мансарды заграниц, сидели съежась и глядя в небо, по которому гуляли отсветы кровавых зарниц, потрясенные шептали:
— Ишь, как запалили, черти сиволапые. — И трусливо думали:
— Не перекинулось бы и сюда...
Некрасов спит теперь в могиле. Но если бы свершилось еще одно чудо и тень поэта встала бы из гроба, чтоб посмотреть, как, бросая в бескрайнюю вышину гигантские снопы пламени, горят, сжигая мир старой жизни, великие Революционные костры, он подивился бы своей рати исполинской, которую когда-то знал униженной и воспевал, и сказал бы:
— Я знал это. У них был гнев. Я пел про него.
И пройдут еще года. Вместо буйных огней по небу разольется ровный свет. Выделанная из стали неузнаваемая рать крестьянская завладеет землей.
И, наверно, тогда в ней найдутся такие, что станут рыться в воспоминаниях победителей мира и отыщут кованые строфы Некрасова и, вспоминая о своих униженных дедах, скажут?
— Он был наш певец. Нашим угнетателям, от которых был сам порожден, своими строфами мстил, о нас печалился.
Ибо муза его была — муза мести и печали.
М. БУЛЛ.