Меня арестовали через два месяца, хотя сам себя я «нашёл» бы через два дня. Решившись на такой отчаянный поступок, я прекрасно осознавал, что меня обязательно найдут.
По роду своей работы мне было известно, что КГБ тщательно собирает и коллекционирует образцы печатной продукции. Шрифты любой типографии, любой пишущей машинки, думаю, что и любого современного принтера, имеют свои едва заметные дефекты и отличаются друг от друга, как отпечатки пальцев. Так что не составляет особого труда установить адрес, по которому производился набор текста, а затем вычислить и автора. Но в ту пору я был очень наивен и не предполагал, что мой поступок будет иметь столь тяжелые для меня последствия. Увольнение с работы, исключение из рядов партии — это я еще допускал, но... арест и тюрьму? Нет, к этому я не был готов!
Думаю, что КГБ вычислил меня сразу же, но, поскольку листовки были изданы от имени пресловутого «комитета», решил не спешить и выяснить, с кем я связан, кто мои сообщники.
Ошеломляющим был арест. Ошеломляющим было и то преувеличенное значение, которое придавали моей скромной особе в здании КГБ.
С шести до девяти часов утра мною занимались оперативники. Был предъявлен экземпляр листовки с отмеченными дефектами шрифта — и я тут же признался: запираться было бессмысленно.
Из моих карманов были извлечены документы и записные книжки с множеством фамилий, адресов телефонных номеров!
Как и у всякого журналиста, у меня был обширный круг знакомств. Впоследствии многих из этих людей «приглашали» для проникновенных бесед в здание КГБ, о чем они до сих пор вспоминают с содроганием.
Так от маленького камешка, брошенного в воду, пошли большие круги.
В девять часов утра меня ввели в кабинет начальника областного управления.
— Через семь дней мы празднуем юбилей советской власти, — сказал генерал Куварзин. — Найдис, я хочу вас предостеречь. Если ваши друзья позволят себе какие-то антисоветские провокации во время демонстрации, сгноим вас заживо. Мой вам совет: только немедленное чистосердечное раскаяние и признание, передача нам всех своих связей с преступными элементами, предотвращение возможных провокаций могут облегчить вашу участь. Мы устроим вам открытый процесс, поставим перед рабочей аудиторией. Покайтесь!
Я опять повторил то, в чем безуспешно убеждал оперативников: листовки сочинил, набрал, отпечатал и распространил сам, без чьей бы то ни было помощи, никакого комитета не существует, никто об этой акции не знает.
К моему счастью, так оно и было на самом деле, иначе бы речь шла о групповом преступлении, что грозило более тяжелыми последствиями.
— Ни один здравомыслящий человек в это не поверит, — заявил генерал. — Я вижу, моим предостережениям вы не вняли. Мы вынуждены изолировать вас от общества.
Меня препроводили в кабинет следователя.
Да, они явно принимали меня за кого-то другого — это был следователь по особо важным государственным преступлениям подполковник Л.!
Первый допрос длился с 10 утра до часу ночи без перерыва на обед. Три следователя сменяли друг друга, забрасывая нового арестанта градом вопросов, подстегивая с ответами, не давая времени на раздумывание..
Наконец, полностью изможденный, я был отправлен в подвал — в следственный изолятор, где у меня отобрали галстук, ремень и шнурки, обыскали, раздев догола, сняли отпечатки пальцев.
В камере, сырой и душной, 2x3 метра с узеньким окошком под потолком, к тому же прикрытым металлическим фартуком, я провел долгих пять месяцев, — когда вдвоем, а когда и в одиночном заключении, пока шло следствие по делу, которое не стоило выеденного яйца.
На один час в день выводили на прогулку во дворик — такую же камеру, только без потолка, да с надзирателем над головой.
Неоднократно выражал я протест, вплоть до объявления голодовки, против затягивания следствия: дело представлялось мне предельно простым и ясным. Обо всем я рассказал на первом же допросе. И действительно, никаких новых деталей следствию обнаружить не удалось.
(продолжение следует)
