ОСЕВОЕ ВРЕМЯ РЕЛИГИЙ Булат Владимир Владимирович

[ladimir]

Значение слова «атеист» изменялось на протяжении классической античности.  Иногда ранних христиан называли атеистами за то, что те не верили в «языческих» богов и отрицали культ императорской власти.  Религиозное сознание выдвигало против атеизма три основных обвинения: онтологическое, моральное и экзистенциальное.  Онтологическое обвинение состояло в утверждении о невозможности объяснить существование реального мира без признания существования его творца.  Однако, как было показано выше, религиозное сознание намеренно делит окружающий мир на сакральный и профанный и вынуждено находить оправдание для существования сакрального мира.  Бесконечность реального мира, даже для уровня знаний на рубеже эр, представлялась столь же обоснованной, сколь и его конечность.  Моральное обвинение состоит в том, что атеисты, не признавая бога, автоматически не признают всей морали и способны творить лишь зло.  Теоретически то, что верующим, чтобы прилично себя вести, неминуемо нужен бог, всегда готовый их покарать за неприличное поведение, само по себе показательно, а практически, религиозное сознание (прежде всего в силу непреодолимого желания, во что бы то ни стало, переделать профанный мир в соответствии со своим представлением о сакральном мире, не взирая на жертвы) благословило массовое уничтожение людей по религиозному принципу (в этом религии существенно проигрывают «язычеству», которое не знало религиозных войн), и если ни одна религия до сих пор не одержала решающей победы над другими, это следует приписать скорее маловерию и недостаточной активности ее адептов, чем неким пацифистским настроениям по отношению к иноверцам («духовные» религиозные общины относятся друг к другу ничуть не лучше, чем «бездуховные» атеисты).  Наконец, экзистенциальное обвинение касается отсутствия в атеизме учения о посмертном существовании человеческой личности.  Впрочем, само по себе учение религий о наличии жизни после смерти не есть доказательство ее реального существования (обычно религиозные доктрины обосновывают ее правдоподобность из желания человека: если мы хотим, чтобы жизнь после смерти была, значит, она есть), и эта концепция может рассматриваться, скорее, как психическая анестезия, подавляющая страх смерти (который все равно существует даже среди самых твердо верующих людей), что может быть полезным с т.з. психотехники, но лишь в силу этого эффекта не есть истина.  При этом, изучая религии, как исторический феномен, стоит помнить, что все вышеописанные религиозные баталии и метаморфозы привлекали внимание относительного меньшинства активной части общества, равно как и всего общества в целом, а значительная часть общества (даже в самые «темные века») относилась к религии с явным безразличием.  Церковная популяризация истории христианства это отрицает и настаивает на том, что люди, жившие 100, 500 и 1000 лет назад, отличались от современных христиан гораздо более строгой религиозностью и более регулярным участием в церковной жизни, причем, без всяких исключений, а также отождествляют традиционную культуру современных народов Европы и Азии с религией, что также выглядит в большей степени пожеланием, чем описанием реальности.  Все исторические факты, противоречащие такому взгляду, религиозными историками игнорируются либо расцениваются, как попытки очернить историю рассматриваемого народа.

[ladimir]

Еще один феномен религиозного сознания, требующий освещения, - это т.н. сатанизм (а точнее, антисатанизм, если смотреть на этот феномен сознания с позитивно-религиозной точки зрения).  Как уже отмечалось выше, создавая модель мира с единым богом как творцом и миродержцем материального (а также духовного: ангелов, душ людей) мира, религиозное сознание неминуемо было вынуждено возложить на этого единого творца всю ответственность за происходящее, тем более, что, будучи личностью, бог творит вполне сознательно и должен отвечать за результат творения (в том числе за результат творения свободы, в той степени, в которой свобода приводит к злу, или к тому, что считается злом; поскольку критерии зла всегда и везде очень расплывчаты, и если христианин-пацифист считает уничтожение людей даже нехристианских конфессий на войне абсолютным злом, христианин-патриот вполне допускает уничтожение в ходе военных действий даже своих единоверцев, если они представляют враждебную страну, и оба они могут привести неопровержимые сакрализованные аргументы своей правоты).  Возлагать ответственность за зло на доброго бога религиозное сознание не может.  Остаются два способа: либо верующий приходит к отождествлению всей окружающей реальности, как божественного произведения, с добром и вообще отрицает наличие зла в мире (подобная т.з. способна вернуть религиозное сознание к «языческому» мироощущению, но в условиях отсутствия у религиозного сознания «языческого» героизма как понимания индивидуальной роли человека в мире, не смотря ни на что и вопреки всему, а следовательно, отсутствия резистентности этому «пантеизму», она самоубийственна; к примеру, в этом случае верующие евреи должны считать лагеря смерти творением единственного (если никаких других богов нет) бога Яхве и не сопротивляться божьей воле; впрочем, у христиан и мусульман есть даже молитвенные формулы такого всеоправдания), либо субстанционально отделить добро от зла путем определенного мистического акта.  Этим мистическим актом во всех религиях становится бунт и борьба сил зла (олицетворенных «прародителем зла») против сил добра, олицетворенных богом.  Гениально простое, на первый взгляд, разрешение проблемы зла в мире, созданном добрым богом, однако, не решает ряда ключевых проблем, с которыми религиозное сознание не может справиться за всю свою 2500-летнюю историю.  А именно проблемы хронологии зла и его носителей, их соотношений с добрым богом и их последующей судьбы.  В зороастризме Ангро-Майнью – брат-близнец Спента Майнью (Гаты), он «князь тьмы» со свитой злых духов и, как правило, действует не сам, а через подчиненных ему демонических сил – дэвов (богов иранского дозороастрийского пантеона; и в этом плане зороастризм закладывает вполне легитимную возможность считать всех «язычников» и даже еретиков дьяволопоклонниками).  В зороастризме не развилось единого представления о судьбе Ангро-Майнью: более ранние источники – «Замьяд-яшт» и «Денкарт» не считали возможным полное исчезновение фигуры Ангро-Майнью, в то время, как в «Бундахишне» утверждается, что Ангро-Майнью в конце концов будет уничтожен.  Согласно представлениям иудаизма (в которых образ Сатаны долгое время был очень смутным), Сатана не является силой, равной Яхве.  Яхве позволяет Сатане действовать в мире с тем, чтобы у человека был выбор между добром и злом.  Подобная т.з. как бы легализует Сатану и низводит его до роли некого технического ассистента, вынужденного выполнять «грязную работу» за доброго бога.  В талмудической Мишне Сатана упоминается нечасто, и почти всюду он выступает лишь как безличная сила зла.  В Талмуде Сатана, однако, стал играть более заметную роль.  Он часто именуется Самаэль, но далее в том же тексте встречается имя Сатан.  Сатана отождествляется с «иецер ха-ра» (дурными наклонностями) и с ангелом смерти, но часто наделяется собственной индивидуальностью.  В христианстве образ Сатаны столь же неоднозначен.  Апостол Павел именует его Велиаром (2 Послание Коринфянам 6:15) и Искусителем (1 Послание Фессалоникийцам 3:5).  В евангелиях Сатана назван Веельзевулом и Князем бесовским (Евангелие от Матфея 12:24), Диаволом (Евангелие от Луки 8:12), Лукавым (Евангелие от Матфея 13:19), а автор Евангелия от Иоанна везде в своем тексте именует его Князем Мира Сего (Евангелие от Иоанна 12:31, 14:30, 16:11). 

[ladimir]

Откровение Иоанна, которое было окончательно принято в христианский канон лишь в начале IV века, гораздо чаще упоминает противника бога под именами: Аваддон (Аполлион) и Ангел Бездны (Откровение 9:11), Большой Красный Дракон (Откровение 12:3), Великий Дракон (Откровение 12:9), Древний змий (Откровение 12:9, 20:2).  Велиар в ветхом завете упоминается для обозначения чужих богов, которые одновременно, в принципе, не существуют, но которые при этом опасны и вредоносны.  Также сатана упомянут в кумранском источнике «Война сынов света против сынов тьмы» в качестве предводителя воинств «сынов тьмы» (Мифы народов мира. М.,1991, Т 1, с 227-228).  Аваддон (в греческом варианте Аполлион) в древнееврейской мифологии, видимо, был богом смерти и загробного царства, и в ветхом завете он ассоциируется с шеолом (иудаистическим загробным царством) (Мифы народов мира. М.,1991, Т 1, с 23).  Веельзевул (чье имя ‎ переводится как «повелитель мух») — в Септуагинте название ассиро-финикийского божества Баалзевув, одного из олицетворений Ваала; вероятно, он изначально был богом, спасающим людей от укусов мух (а также покровителем врачебной науки).  Дьявол (буквально по-гречески «клеветник») – образ греческого происхождения.  Сатана в христианстве понимается как бунтовщик, воспользовавшийся данной ему свободой для бунта против бога, и этим простым умозаключением христианство решает проблему ответственности бога за зло в мире (бог лишь «попущает» зло, но не творит его сам).  Однако, совершенно неожиданно появляется другое, совершенно неразрешимое противоречие, уже не логическое, а онтологическое.  В христианстве образ Сатаны проделал эволюцию от безличной враждебной силы до персонификации главного противника христианского бога, воплощающего те качества, от которых христианский бог отказывается сам или призывает отказаться верующих в него.  Поскольку в христианстве с его сложной оценкой реального мира, которому христианское мировоззрение всегда, как минимум, не доверяет, а, следовательно, считает ряд его атрибутов: власть, богатство, изобилие, происходящими не от бога, либо находящими в распоряжении Сатаны, происходит сакрализация разного рода убогости «в этом мире» (ради последующего вознаграждения в сакральном мире), противнику бога, понимаемому как диаметрально противоположная сущность, приходится поднимать знамена тех качеств, которые в рамках позитивной христианской этики либо совсем отрицаются, либо находятся под подозрением.  Дьявол в европейском искусстве и культурном контексте становится верховным носителем красоты, богатства, удачливости, власти, юмора, мудрости (как это не странно), и естественно (опять больная тема христианства!), наделяется повышенной сексуальностью.  «Дьявольщиной» объявлялось все: начиная от явлений природы и кончая шумными танцами и песнями.  И любой человек – христианин по вероисповеданию – в той степени, в которой он был подвержен влиянию «дьявольских» феноменов, имел все основания считать себя «сатанистом» (либо таковым его определяли наблюдатели).  Будучи в начале своего существования антиправительственной (в религиозно-идеологическом, разумеется, смысле) подпольной организацией, христианство скоропалительно провозгласило, что «мир лежит во зле» (1 Соборное послание Иоанна 5:19-20), и, не смотря на последующий приход христианства как организованной идеологии к власти, это видение сохранилось, причем, не только в сектантских движениях, всегда более крикливых и заметных (что мешает оценить их реальный масштаб), но даже в самой господствующей церкви.  Выхода из этого противоречия не было, и его действительно нет, если исходить из христианской картины мира, поскольку даже обещаемое «преображение» «сатанинских» феноменов в «божественные» отнюдь не гарантирует их сохранение.   

[ladimir]

К примеру, Иисус Христос в Евангелии от Матфея однозначно заявляет: «В Царствии Божием не женятся и не выходят замуж, но пребывают как ангелы Божии» (Евангелие от Матфея 22: 23-32), и даже самые решительные защитники особой «преображенной» христианской сексуальности не могут утверждать, что Иисус Христос допускает возможность интимных отношений в царстве христианского бога.  Впоследствии ислам гениально просто разрешит эту проблему, допустив существование джиннов – существ огненной природы, возможно враждебных человеку, но почитающих Аллаха (Коран 72: 11-15).  Джинны смогли получить в распоряжение даже те феномены, которые в рамках ислама считались рискованными (впрочем, сфера подобных «греховных» феноменов в исламе куда уже, чем в христианстве).  В конечном счете, образ Сатаны неотделим от образа монотеистического бога (неизбежно дополняя его в сфере творения зла), и нельзя быть сатанистом, не будучи христианином.  Картина мира христианина и сатаниста идентична, различие лишь в симпатиях одной из сторон, и в итоге они вынуждены играть по правилам друг друга.  Это сближает христианство с зороастризмом, хотя сатанизм в известной степени характерен для любой монотеистической религии (включая иудаизм и ислам).  Поиск сатанизма в «языческих» верованиях сразу же обнаруживает важную для монотеизмов проблему – проблему отношения к верованиям «язычников» и других религий. В современном толерантном мире верующие вынуждены камуфлировать свое отношение к «инославным» и «иноверным» сложной системой ссылок на «волю божью», предоставляя расправу с ними своему богу (если лично верующим это запрещено законом), однако признать легитимность других религий означает не много ни мало умалить свою собственную.  Поэтому в рамках религиозного мышления существует интерпретация «языческих» верований как более-менее откровенного сатанизма (поклонения бесам), а другие религии рассматриваются как ереси (неправильные интерпретации «истинной» религии).  Как бы монотеист не оправдывался по этому поводу и не отрицал такую интерпретацию, она неизбежно задана самой по себе природой религии, как мировоззрения, в рамках которого онтологически существуют лишь одна истина и противостояние этой истине (множественное по форме, но единое по сути), как противостояние богу – т.е., следовательно, сатанизм.  Первое неизбежно ассоциируется с «правильной» верой в «правильного» бога, а второе – со всем остальным, и хотя ортодоксия обычно соглашается на наличие в иных религиях и верованиях «следов истины», это признание обесценивается при малейшем столкновении «религии истины» с «религиями полуистины».  Это позволяет несколько иначе трактовать образ Антихриста в христианском понимании.  Антихрист – любой нехристиански настроенный деятель, вне зависимости от его убеждений, включая атеиста Бертрана Рассела, сатаниста ЛаВея и папу римского, на чем настаивают наиболее искренние протестанты.

[ladimir]

История возникновения и развития религиозных верований представляется на порядок сложнее, чем это следует из ортодоксальных, а тем более еретических систем знаний внутри самих религий.  Исследователь неизбежно оказывается перед дилеммой: «оскорблять» чувства верующих, либо жертвовать научной добросовестностью во имя позитивного отношения к результатам исследования тех или иных групп верующих.  Учитывая, что современное светское государство в целях поддержания мира и согласия внутри общества вынуждено умышленно врать, утверждая через общенациональные средства массовой информации о сходстве и даже тождестве всех религиозных верований, отлично понимая, что иначе верующие разных конфессий просто поубивают друг друга, второй путь не так уж нелеп.  Однако, последовательное движение по этому пути в конечном счете превращает науку в «служанку богословия» и делает «религиозных» ученых посмешищем.  Мнение современных фундаменталистов о науке, как о системе умозаключений, базирующихся на определенных верованиях (христианских или атеистических, - многие верующие всерьез считают атеизм чем-то вроде религии), абсолютно ложно.  Подобно тому, как не может быть «еврейской» или «арийской» физики, не может быть «христианской» или «атеистической» науки, а если «еврейская» физика или «христианская» наука все же появляются как определенный феномен мышления, к настоящей науке это не имеет ни малейшего отношения.  Наука совершенно нелицеприятна, она безлична, как безличен тот космос «язычества», который так недолюбливают христианские философы, и в этом плане она объективна.  Дерево, растущее во дворе, видят представители всех религий и убеждений.  Оно объективно и безлично, его можно любить или ненавидеть, но оно есть.  Предмет верований хочет, но не может стать реальностью, поскольку становясь ею, он теряет свою личностность и превращается в безличный объект.  Это коренное противоречие заложено в самой природе религии.  Поэтому претензии религиозного сознания на научную объективность есть желание невозможного.

[ladimir]

конец