Сергей Шаргородский
ЗАМЕТКИ О БУЛГАКОВЕ
1. ФАНТОМИСТ-ФУТУРИСТ ИВАН РУСАКОВ
Среди второстепенных персонажей “Белой гвардии” немаловажную роль играет “сын библиотекаря” Иван Русаков, средоточие многих принципиальных для Булгакова пороков: это кокаинист, сифилитик и поэт-футурист, сочиняющий богохульные тексты. В своей чисто сюжетной, служебной ипостаси Русаков озвучивает магистральную тему Апокалипсиса 1, религиозного прозрения и покаяния, попутно поддерживая хрупкую конструкцию, включающую Алексея Турбина, демонического Михаила Семеновича Шполянского и Юлию Рейсс. Заметим, что именно на Русакова проецируются некие грани духовного и жизненного опыта Булгакова, в частности тяжелый урок преодоленной писателем наркомании.
Интертекстуальная функция Русакова также ясна; очевидным может показаться и его прототип: таковым давно уже объявлен В. Маяковский, причем сочинение Русакова “Богово логово” не без оснований считается “откровенной пародией на великую революционно-футуристическую поэму Маяковского “Облако в штанах” 2. В самом деле, стихи Русакова, в частности система рифмовки и напоминающая “лесенку” запись, обнаруживают четкое сходство с ранними сочинениями Маяковского 3. Зачин “Богова логова” — “раскинут в небе / Дымный лог. / Как зверь, сосущий лапу” — цитата из финала “Облака в штанах”: “Эй вы! Небо! Снимите шляпу! Я иду! / Глухо. / Вселенная спит, / положив на лапу с клещами звезд огромное ухо”; образ Бога-медведя воспроизводит серию “медвежьих” метафор “Про это” 4, а стихотворение Русакова в целом — многочисленные богоборческие эскапады раннего Маяковского. Болезнь булгаковского поэта соотносится с сифилитической тематикой Маяковского-футуриста и намекает на распространенные слухи о болезни самого Маяковского 5; в то же время бредовые речи Русакова, словно кощунственное зеркало, отражают некоторые навязчивые мотивы Маяковского: “если бы тебя не было, я был бы сейчас жалкой паршивой собакой без надежды”, “пойти и убить эту самую Лельку” 6.
К этим рассуждениям можно добавить, что Русаков, “винтящийся” возле электрического фонаря с футуристическим призывом “Винтись ввысь”, и проходящие мимо проститутки в зеленых, красных, черных и белых шапочках 7 складываются в тонко прописанный и достаточно издевательский портрет Маяковского на фоне города из его ранних стихов, овеществленной мозаики похотливых фонарей, ножек улиц и букета бульварных проституток; цвета шапочек уличных девиц репродуцируют не только основную палитру “Белой гвардии”, но и строки, которыми начинался Маяковский: “Багровый и белый отброшен и скомкан / В зеленый бросали горстями дукаты / И черным ладоням сбежавшихся окон...”
Однако предлагаемая — в общем и целом прямолинейная — интерпретация лишь частично проясняет многозначную фигуру Русакова. Как и многие другие персонажи, задействованные в сфере булгаковской литературной полемики/пародии, Русаков маскирует целый узел мотивов, что только множит количество зачастую не увязывающихся друг с другом трактовок. В подобных случаях, видимо, следует говорить о центральной, “референтной группе” компонентов, отсекая избыточные ассоциации, неизбежные при обращении к текстам Булгакова. Примером таких маргинальных контекстов может послужить уже упоминавшаяся тема винта — воспринятая, скажем, как намек на эгофутуристическое издание “Винтик. Альманах новых поэтов” (Петроград, 1915), объединившее И. Северянина и его подражателей А. Масаинова, А. Виноградова и А. Толмачева; Булгаков мог быть знаком с тифлисским переизданием альманаха (1917), где Виноградова сменил Г. Шенгели. Выявляются и более странные совпадения: так, в 1918 г. в Крыму И. Шмелев работает над оставшимся неоконченным произведением “Зобово логово” (ср. с кощунственным “Боговым логовом” Русакова), которое характеризует в письме следующим образом: “Гвоздь: святость/похабство. Кощунства очень много, но не моего” 8.
В случае Русакова, однако, главной мишенью для “архаиста” Булгакова является совершенно определенная группа “новаторов”, мало соотносящаяся со Шмелевым и Северяниным. Обращение к Маяковскому никак не исчерпывает эту группу — за Маяковским маячат совсем иные лица.
По предположению М. Чудаковой, одним из прототипов Русакова был поэт Иван Старцев 9, осенью 1921 г. некоторое время проработавший вместе с Булгаковым в ЛИТО Наркомпроса. “Старцев, зачисленный в ЛИТО, как теперь установлено, 4 октября, а 1 ноября уже уволенный, по-видимому, был одним из первых специфических впечатлений Булгакова от молодой литературной Москвы. Это было одно из слагаемых будущих двух Иванов Булгакова — поэтов Ивана Русакова “Белой гвардии” и Ивана Бездомного “Мастера и Маргариты”, — пишет Чудакова, далее, однако, расширяя круг подозреваемых: — И сам Есенин, и молодые поэты из его ближайшего окружения последних московских лет — уже упоминавшийся Иван Старцев и Иван Приблудный — стали, на наш взгляд, материалом для построения “двух Иванов”” 10.
http://infoart.udm.ru/magazine/nlo/30/shargor.htm
