Моя книга КРИТИЧЕСКИЕ ОЧЕРКИ МИРОВЫХ И РОССИЙСКИХ ИДЕОЛОГИЙ

[ladimir]

Существуют два плана восприятия государства.  Это восприятие его отдельным человеком в виде этакого супер-эго, которое не нами создано и не нами завершится, а поэтому приходится к нему приспосабливаться, уж какое есть.  И восприятие государства обществом в целом, которое вообще-то первично по отношению к государству.  Любой правовед, однако, возразит, что мнение общества не может быть абсолютным критерием государственных актов, поскольку общество вполне может требовать (особенно на популистской волне) чего-либо, выходящего за пределы возможностей государства – например, повысить всем пенсии в 10 раз, и государству приходится быть ментором, воспитывающим несознательное общество.  Эта точка зрения, очень немилосердная и скептическая в отношении общества как социального института, однако требует, чтобы государство возглавляли рафинированные профессионалы – некий орден государственной мысли, которому лучше знать, что и как делать, чем широким массам.  Нет возражений, профессионал на то и профессионал, чтобы знать, как управлять кораблем, как лечить рак или как ремонтировать компьютер (непрофессионалу лучше не встревать).  Но профессионалократия тоже не безупречна.  Увы, не смотря на то, что наука об управлении государством ныне преподается в вузах (то ли дело во времена Людовика Благочестивого!), до сих пор проблема качественного управления государством, да еще и в интересах суверена (короля Саудовской Аравии, семьи Кимов или политической нации Французской республики), стоит весьма остро.

Таким образом, главная проблема функционирования любого государства – проблема качественности (то, что в просторечье называют отсутствием коррупции).  Сама по себе коррупция не так уж страшна, иногда ее даже называют дополнительной смазкой государственной машины (ничего не будет плохого, если вместо месячного ожидания чиновник сделает просимое за один день в обмен на небольшой подарок).  Но в целом коррупционная система ослабляет государство и делает его неэффективным, что сказывается на положении конкретного государства в мире (никто не будет спорить, что государственная система Германии или США более эффективна, чем государственная система Конго или Таджикистана).  Сторонники недемократических политических систем считают, что государственная система сама способна бороться с неэффективностью, а их оппоненты – демократы считают, что для этого необходим общественный контроль (проблема популизма снимается т.н. «гражданственностью» – степенью компетентности самих избирателей, в конце концов, современный человек – не дикарь каменного века и не верит, что общая совместная молитва приводит к обильным дождям или к прекращениям торфяных пожаров; во всяком случае, такое представление распространено в странах, где не происходит возрождения духовности).

Известное утверждение, что без сильного государства непоправимо пострадают общество в целом и отдельные люди, является суровым приговором обществу, его эффективности (даже не государства).  Если люди совершенно не умеют самоорганизовываться без палки, грош цена такому обществу и созданному им государству (появление в конце XVIII века анархических теорий в Англии отчасти объясняется тем, что британские государственные органы стараются не мозолить людям глаза и дают значительный простор возможностям социальной самоорганизации общества – предполагалось, что в идеале общество справится само, без государства).  При этом сильное общество, общественное мнение также не есть панацея от всех проблем, потому что оно способно устанавливать тиранию, не менее страшную, чем государство (если революционер – преступник согласно государственным законам, это не так страшно, гораздо страшнее, если он преступник в глазах общества).

[ladimir]

5.3. Этнический национализм.
Этнический национализм – самая безнадежная форма национализма.  Этнонационалистам вообще не на что рассчитывать, кроме непрерывной войны на уничтожение с врагами, которых не может не быть и которые рождаются на свет с единственной целью – вредить родному народу (понятие «народ» у националистов означает чисто этническое явление).  Когда-то давно, в студенческие годы автор услышал от известного Ленинградского православного фундаменталиста Н.К.Симакова краткое описание внешней политики исторической России: как не бить неприятелей? они ведь лезут…  Мир глазами этнонационалиста напоминает второразрядный фильм ужасов, когда в полутьме из всех щелей на главного героя лезут какие-то инфернальные существа, которых следует немедленно уничтожать.  Эти инфернальные существа – этнонационалисты других народов, которые видят в нашем герое такое же инфернальное существо и стремятся (во имя защиты своей Родины) его уничтожить, сами при этом видя себя не инфернальными существами, а героями.  Никакого объективизма в дискуссиях этнонационалистов разных народов (особенно друг с другом) быть не может по определению.  Каждый этнонационализм безапелляционно считает свой народ – невинной жертвой, изнасилованной по ходу мировой истории, и готов часами рассказывать, как и сколько его насиловали (к этому сводится т.н. «историческая память» этнонационалистов), а все остальные народы – преступниками, уже изнасиловавшими его, желающими изнасиловать или попустительствующими насилию.  Обвиняемые ровно того же мнения насчет обвинителя, и поэтому диалог людей разных национальностей в исполнении этнонационалистов решительно не получается.  Единственный выход для этнонационалиста – нарваться на собеседника, который бы уважал его старые раны и был бы его адвокатом (этнонационалист всерьез считает, что все честные люди мира обязаны любить именно его народ, и это единственная идейная платформа, которая может его связывать с инородцами).

Этнический национализм фокусирует свое внимание на органическом единстве образующих нацию людей, которое может иметь культурную или генетическую природу.  С его точки зрения, членов нации объединяет общее наследие, язык, религия, традиции, история, кровная связь на основе общности происхождения, эмоциональная привязанность к земле, так что все вместе они образуют один народ или сверхсемью, кровнородственное сообщество.  Чтобы культурные традиции или этническая принадлежность легли в основу национализма, они должны содержать в себе общепринятые представления (историческую память), которые способны стать ориентиром для общества.  Поскольку устная традиция и личный опыт часто оказываются для этого недостаточными, средства коммуникации (школа, печать и т.д.) играют крайне важную роль.  Этнический национализм исторически возник в условиях, когда границы государства не совпадали с культурными или этническими границами, и стремился привести одно в соответствие с другим.  Нация при этом формировалась до государства.  Романтики XIX века подчеркивали, что не всякий этнос обладает достаточной силой, чтобы стать нацией.  В отличие от т.н. гражданского национализма, этнический делает акцент на интуиции, а не на разуме, на исторической традиции, а не на рациональном прогрессе, на исторической разнице между нациями, а не на их общих устремлениях.  У этнонационалистов очень непростые отношения с государством.  Легитимность государства, в их представлении, исходит из его способности защищать этнонацию и способствовать развитию ее культурной и общественной жизни.  Как правило, это означает государственную поддержку культуры и языка этнического большинства, а также поощрение ассимиляции этнических меньшинств для сохранения культурного единообразия нации.  Если государство этого не делает, оно расценивается как оккупационный режим инородцев.

Крайне неприятная ситуация возникает в случае исторического феномена большого государства с доминирующим главным этносом, в состав которого входят другие, небольшие этносы.  Этнонационалисты главного этноса полагают, что только их этнос имеет право на независимость, суверенную государственность и прочие преференции этнонационального идеала.  Любые поползновения в этом направлении со стороны этнонационалистов малых народов считаются недопустимыми, клеймятся как сепаратизм и пресекаются.  Это приводит к затяжным этническим конфликтам, исход которых обязательно оставит одну из сторон а обиде.  Территориальные споры также подогревают этнические конфликты и в свою очередь подогреваются ими.

[ladimir]

Даже если представлять мировую историю исключительно как театр этносов (а ведь на самом деле этнонациональное государство не так уж часто встречалось в истории: действовали самые разные политические структуры: полисы, полиэтнические империи, торговые компании, теократические режимы (например, Папское государство – ему какое национальное самосознание приписать?), идеократия СССР и другие), следует помнить, что этнос – явление динамическое.  Он появляется, развивается и исчезает (не обязательно по расписанию, которое для него составил Л.Н.Гумилев; но почти всем современным этносам максимум сотни лет, а тысячи лет назад были другие этносы, где тоже, видать, учителя рассказывали об их особости и неповторимости).  Этнонационалист такой научной информации не признает, он считает свой этнос в прошлом и будущем явлением бесконечным (конечными пусть будут этносы-враги) и проводит, дорвавшись до власти, соответствующую политику.  Еще болезненнее выглядит процесс направленной трансформации средневековых государств, которые строились отнюдь не на национальном принципе, в «буржуазные» (как это презрительно называли марксисты) национальные государства в подражание Франции, власти которой первые озаботились насчет этнической однородности страны начиная еще с 1537, когда королевским ордонансом было запрещено официальное использование региональных и нефранцузских языков.  Начинается насильственная ассимиляция «нацменов», которая грозит перейти в фазу этнических чисток (разумеется, всю территорию государства творимая внутри него новая этнически однородная нация считает своей, и ни с кем делиться не намерена; принцип территориальной целостности, провозглашенный ООН, все же превалирует над принципом национального самоопределения малых народов, что привело за последние 70 лет к консервации и медленному тлению десятков этнических конфликтов по всему миру).  Типичный пример – превращение полиэтнического и поликонфессионального Великого Османского Государства, строившегося по принципу господства суннитской религиозной общины, в которой традиционно на военно-административных должностях находились тюркоязычные подданные, в национально-демократическую Турецкую Республику. 

Этнонационалисты любят рассказывать о националистических жестокостях других этнонационалистов, но себя считают образцом высшей гуманности, справедливости, миролюбия, отсутствия завоевательной политики (этнонационалист настаивает на том, что ни в одной войне его страна не выступала в роли завоевателя) и наличия подлинной цивилизованности (а кто не согласен, убьем!)  Автор однажды пошутил, что на Бородинском поле ни один русский солдат не убил ни одного француза – это они сами стреляли в спину своим солдатам, чтоб потом обвинить в их смерти Россию.  Кивок в эпоху Бородина не случаен: именно в начале XIX века в Европе просыпается этнонационализм, а буржуазные революции вовсю используют его топливо.  Этнофобию фашистских режимов даже напрямую выводили из немецкого романтизма, но немецкие романтики не обязательно были националистами (Гердер считал основой будущей Европы союз французов, немцев и поляков – трех важнейших компонентов основного европейского населения).

[ladimir]

Примерами чистых этнонационалистических движений, почти не обезображенных влиянием каких-либо иных идеологий, можно назвать Хорватское демократическое сообщество, сыгравшее главную роль в создании независимой Хорватии в 1990-1995 годах (в усташеском движении националистический элемент также превалировал, но фашистский элемент их идеологии, в конечном счете, возобладал).  А вот считать фашистским движением Организацию украинских националистов, созданную Коновальцем в 1926 году и возглавленную после его убийства агентами НКВД Бандерой, совершенно неверно.  ОУН последовательно боролась против неукраинских властей – сначала польских, а затем советских (которые также считались бандеровцами антинациональными, хотя Н.С.Хрущев во главе Украины проводил достаточно проукраинскую политику и настоял на присоединении к ней Восточной Галиции; Судоплатов советовал Берии создать там отдельную советскую республику).  После прихода немецких войск оуновцы поступили ровно так, как должны поступить классические этнонационалисты: обнаружив, что целью Германии отнюдь не является обеспечение существования Незалежной Соборной Украины в границах от Сана до Дона, они фактически начали войну против новых неукраинских властей (с теми же основаниями можно было считать фашистами еврейских или индийских националистов, для которых германо-британская война была всего лишь взрывчаткой, которая должна обрушить Британскую империю и дать их странам независимость).  Хорватское демократическое сообщество доминировало во власти независимой Хорватии до 2000 года, но в 2000 году, после смерти его вождя Франьо Туджмана, избиратели обнаружили, что кроме защиты Родины ХоДС им предложить ничего существенного не может, и переметнулись к социалистам и капиталистам.  Лишь после 2003 года партия реабилитируется за счет правого солидаризма и национал-консерватизма.  ОУН так и осталась вечными партизанами.  Могла ли она трансформироваться в случае победы и прихода к власти?  Возможно.  Или пережила бы расколы и выделение ультранационалистов в небольшую фракцию.  В современной Украине, защищающей свою национальную независимость от русских, рост этнонационалистических настроений неизбежен, но после победы украинские этнонационалисты опять окажутся не нужны использовавшему их обществу.  Если в современной России к власти придут русские националисты, ей гарантирован развал и этнические чистки, которые затронут гораздо больший процент населения, чем указано в материалах Всероссийской переписи.  Но если они не придут к власти, славянское население России рискует раствориться в массах мусульманских народов и гастарбайтеров.  Такой вот цуцванг.

5.4. Религиозный национализм.
Чтобы найти хоть какие-то точки соприкосновения с человечеством, чего лишены этнонационалисты, религиозные националисты обратились к религии, как наднациональному мостику, способному их примирить с врагами Родины.  Раз уж речь зашла о религии, следует помнить, что, во-первых, религий и их крупных конфессий множество (только самых крупных – два десятка), во-вторых, эти религии очень разные (хотя экуменисты рефлекторно повторяют мантру о том, что «все религии учат одному»), в-третьих, религии и конфессии терпеть не могут друг друга, уже хотя бы потому, что каждая религия учит истине, а остальные – суммарум заблуждений и сатанизма (религия, которая заявит, что она не есть эталон праведной жизни и истинного загробного существования, и подобные услуги предоставляют другие религии, фактически отменяет себя; если же главы конфессий демонстрируют терпимость друг к другу, это – суровая необходимость приспособления к безбожному секулярному миру, в котором роль религии в жизни людей невелика и продолжает снижаться).  Вот такое наследство получено националистами.

[ladimir]

Религия использует политику, политика пользуется религией.  Эту связь можно разделить на два аспекта: политизация религии и влияние религии на политику.  В первом аспекте общая религия может рассматриваться как способ формирования чувства национального единства, всеобщей связи между гражданами страны.  Еще один политический аспект религии – это поддержка национального самосознания, подобно поддержке общей этнической принадлежности, общего языка или общей культуры.  Влияние религии на политику несет больше идеологический характер, при котором современная трактовка религиозных идей воздействует на политическую деятельность и активность.  Например, принимаются законы, чтобы ужесточить соблюдение норм религии.  Опасность такого положения вещей для общества заключается в том, что когда политическая легитимность государства вызвана соблюдением религиозных доктрин, это может дать возможность религиозным организациям, институтам и лидерам открыто призывать к религии более «авторитетными» путем, более явно привнося религиозные трактовки в политическую жизнь.  Таким образом, призыв к религии как признаку этнической принадлежности открывает возможности для существования более влиятельных и идеологических вариантов религиозного национализма.

Религия в индустриальном, а тем более постиндустриальном мире не может не быть консервативным началом.  Она не ведет, а тормозит.  Это сразу же задает эстетику религиозного национализма в отождествлении национальных черт с самыми отсталыми формами общественных отношений.  Дело вовсе не в том, что крестьянин со вшивой головой и тонким чувством природы хуже/лучше горожанина (автор вовсе не разделяет социального расизма со стороны градархии в отношении крестьянского океана), но в современных развитых странах село производит 2-3% ВВП и дает работу не более, чем 10% населения, поэтому требовать, чтобы остальные 90% населения мучились чувством вины в отношении деревни и смотрели на свою городскую жизнь, как на что-то ненормальное, падшее и дегенеративное, было бы равноценно требованию в отношении крестьян покинуть деревни, уйти в леса и жить охотой, как праведные мезолитические предки (судя по всему, во время аграрной революции VI-V тысячелетий до н.э., такие романтики встречались).

Однако взаимоотношения новаторов и консерваторов далеко не исчерпывают заморочек этой разновидности национализма.  Строго говоря, мировые религии недолюбливали национальный вопрос (то, что в иудаизме национальность перемешана с религией, является доводом против его мирового масштаба; существуют ведь религии этноцентрические: зороастризм, индуизм, синтоизм) и вовсе не потакали чьим-либо национальным чувствам.  Для раннего христианства Римская империя носила характер глобальной цивилизации, они признавали то, что в ХХ веке именуется «всемирным правительством», и желали его возглавить (интересный тест: предложите любому патриоту возглавить всемирное правительство – ведь никто не откажется…)  Впоследствии, в средневековье католическую Сорбонну и византийских православных богословов национальные проблемы также особо не волновали.  Национальный вопрос в религиозном его аспекте обострился только уже в эпоху реформации, но даже то, что Россия в XVI веке оказалась в цивилизационном одиночестве, не ставило в рамках русского православия патриотизм выше религиозных вопросов.  В повседневной жизни люди воспринимали этнические отличия как естественную данность, а богословы объясняли их грехопадением (следовательно, идеальное общество должно быть лишено национальных градаций).  Средневековый правитель меньше всего думал о национальной идентичности, он стремился построить империю, которая объяла бы весь христианский мир (отчасти это удавалось Гогенштауфенам, Плантагенетам, Габсбургам и Ягеллонам) – в ходе первых буржуазных революций это существенно затруднило процессы национальной консолидации.  Примерно то же самое творилось в мусульманском мире, где и по сей день однонациональное государство – редкость.

[ladimir]

Лишь в XVIII-XIX веках (!) окончательно разработана теория соотношения национального и всемирного с точки зрения религиозного национализма (и опять то, что претендовало на древнюю традицию, оказывается неожиданно малолетним), поскольку именно в это время обостряется национальный вопрос.  Согласно этой концепции божество управляет человечеством посредством создания отдельных наций, а поскольку оно испытывает особые чувства и оказывает особое покровительство нации «икс», то и религия, исповедуемая этой нацией «икс», является истинной.  Религиозная общность и национальная общность одинаково священны и, по большому счету, неразрывно связаны, поскольку божеству приятнее слышать молитвы именно на языке нации «икс».  Самые искренние религиозные националисты утверждают даже, что апокалипсис (христианский или мусульманский) приведет к национально-религиозному триумфу нации «икс», и все народы в конце времен ей покорятся.  А остальные нации: «игрек», «зет» и прочие – уж как получится.  Религиозные интернационалисты (например, Л.Н.Толстой и В.С.Соловьев) категорически не согласны с такой постановкой вопроса и за это получают репутацию национал-предателей и вероотступников.  Если бы божество действительно существовало и ясно, прямым текстом отказало религиозному националисту в его просьбе наслать на врагов Родины чуму и холеру, от божества бы отреклись (по причине его национал-предательства).

Когда католики воюют с протестантами или православные – с суннитами, ничто не ограничивает национально-религиозную пропаганду (впрочем, как помнят читатели, мадьярофобство гашековского старого сапера Водички не апеллировало к религиозному фактору).  Но история не всегда дает такую фору религиозным националистам.   Националист тщетно ищет какую-нибудь устойчивую общность, с четко очерченными гранями, внутри которой все пребывают в братской любви, и к которой он жаждет примкнуть, увы…  социальные конфликты возникают в самых неожиданных местах, там, где по расчетам националиста, их не должно быть: конфликт между пожилым пенсионером и юным любителем рок-музыки, конфликт между православными грузинами и православными русскими из-за православной Южной Осетии, конфликт между крещеным в детстве в православной церкви Владимиром Ульяновым и сохранившим крестик сыном директора гимназии, в которой учился Ульянов, и прочие.  Религиозный националист либо не может объяснить, как это происходит, либо начинает искать во всех подобных конфликтах «неправую» сторону, разумеется, не свою. Вообще, вопреки национальной идее, людям свойственно в гораздо большей степени ненавидеть соседа, чем какое-то заморское чудище, которое виновато в засранном подъезде и низких темпах экономического роста (а поэтому у гражданских войн всегда больше причин и оснований, чем у международных).  Правительства всех стран мира это хорошо понимают, а поэтому гораздо более склонны беспокоиться и беспокоить общество насчет оскорбления своего туриста на далеком курорте, чем по поводу массовой гибели людей от пуль доморощенной преступности.

[ladimir]

5.5. Левый национализм.
Хотя, как правило, националисты тяготеют к правой части политического спектра, существует левый национализм.  В Европе XIX века, по мере обострения, с одной стороны рабочего, а с другой – национального вопроса, появляется тенденция левого движения за решение национальных проблем.  Эти движения могли быть как сепаратистскими, так и национально-консолидаторскими, в зависимости от характера национальных задач, но противниками их выступали консервативно-монархические силы, либо партикуляристские (если шел процесс национального объединения), либо имперские (если происходила национально-освободительная борьба).  Объединение Италии и Германии происходило при поддержке левых сил (даже в 1938 году запрещенная Социал-демократическая рабочая партия Австрии поддержала аншлюс).  В империях деятельность левых партий национальных меньшинств однозначно расценивалась как подрывная и сепаратистская.  К левым националистам вполне можно отнести Гарибальди, ирландскую партию «Мы сами» (Шинн Фейн), Шотландскую национальную партию, возникшую в 1934 из объединения заметно полевевших Шотландской партии и Национальной партии Шотландии, Национальную партию Уэльса «Плайд Камри», левое крыло Индийского Национального Конгресса, от которого все время откалывались социалистические группы, Африканский национальный конгресс Южной Африки.  В Испании, как в период 1931-1939, так и после 1976 года многие регионалистские партии также тяготели к левому движению.  В Азии и Африке появление левых националистических партий вписывалось в общий левый тренд государственно-экономического строительства в середине ХХ века, а в Европе после 1970 начинается тенденция к регионализации и усилению роли местного самоуправления, в котором активно участвуют левые националисты.  Любопытно, что европейские регионы по своим размерам приближаются к размерам племенных союзов раннего железного века, и такая градация может быть признана оптимальной для управления местным хозяйственно-социальным комплексом.

Пример Ирландии, которая из захолустной сепаратистской окраины Соединенного Королевства превратилась в первоклассную европейскую страну, а ее литература получила мировое признание (3 нобелевские премии за ХХ век), говорит о возможности успеха любого сепаратизма, даже если этнос пребывал в политической зависимости несколько сотен лет, а родному языку до сих пор предпочитается имперский.  Современное международное право, однако, не выработало универсальных норм, касающихся национально-освободительных движений, и достижение тем или иным этносом независимости больше всего зависит от геополитической конъюнктуры.  Поражение в первой мировой войне Австро-Венгрии и распад Российской империи дали независимость полдюжине центрально-европейских народов, перенапряжение Великобритании во второй мировой войне стимулировало появление новых независимых стран в Азии и Африке, распад в 1991 году СССР кардинально изменил рисунок политической карты Восточной Европы и Средней Азии, но в случае альтернативного развития событий независимых стран на данный момент было бы заметно меньше.  Обратное мы наблюдали бы в случае поражения Пруссии в франко-прусской войне: победившая Франция не склонна расширять свои колониальные владения, британские колонизаторы довольствуются Индией и опорными пунктами на путях к ней, и многие страны Африки и Азии могли сохранить независимость.

[ladimir]

5.6. Правое народничество (почвенничество).
Русское славянофильство (которое Бердяев совершенно справедливо называл «не славянофильством, а русофильством»), возникшее в подражание немецкому национал-капиталистизму, шло схожими тропами от национал-капиталистизма к национал-консерватизму и далее – к империализму и имперскому национализму, с помощью которого государствообразующая этническая группа пытается (как правило, безуспешно) сохранить империю в условиях нарастания сепаратизма.  От критики петровских реформ и неприязни к новомодной бюрократии петровской империи славянофилы перешли к прославлению империи и еще более острой критике «европейничания».  Водоразделом послужили события Крымской войны.  Поскольку народничество на первых порах было аполитичным и направляло свою энергию исключительно на социально-экономические преобразования, его стилистика была позаимствована рядом правых групп славянофилов. 

Основы почвеннического мировоззрения восходят к идеям и концепциям так называемой «молодой редакции» журнала «Москвитянин» (1850-1856) во главе с Аполлоном Григорьевым.  Термин «почвенничество» является относительно поздним – Достоевский и его единомышленники не называли себя почвенниками.  Основные принципы почвенничества были уже около 1860 года сформулированы на страницах ряда толстых литературных журналов, но главным образом сотрудниками журналов «Время» и «Эпоха» Аполлоном Григорьевым, братьями Михаилом и Федором Достоевскими, Николаем Страховым, организовавшими острую полемику с рупором нигилизма – «Русским словом» Д.И.Писарева и оплотом революционных демократов журналом «Современник», когда его редактором был Н.Г.Чернышевский.  Почвенники поначалу заявили о своем «нейтралитете» в споре западников и славянофилов, считая обе системы «замкнутыми» и неплодотворными, но к 1870 западничество стало полной антитезой почвенничества.  Почвенники признавали особой миссией русского народа спасение всего человечества (на меньшее, как пошутил Бердяев, они не согласны), проповедовали идею сближения «образованного общества» с народом, на народной или национальной «почве» с религиозно-этической основой.  Представители почвенничества выступали против крепостнического дворянства и бюрократии, призывали к «слитию образованности и ее представителей с началом народным» и в этом видели залог прогресса в России в ее противостоянии Западу.  Почвенники высказывались за развитие промышленности, торговли, за свободу личности и печати.  Принимая «европейскую культуру», они одновременно обличали «гнилой Запад» – его буржуазность и бездуховность, отвергали революционные, социалистические идеи и материализм, противопоставляя им христианские идеалы.  Это не был аввакумовский культурный нигилизм (Россия, как и прежде, ощущала себя частью Европы), но и капиталистизмом такие взгляды не назовешь.  В 1770-1860 годах произошло существенное отставание российской экономики от западноевропейской, и для того, чтобы попытаться догнать ее, понадобился рывок «первой индустриализации» (1880-1900).  Тем не менее, социальная структура российского общества даже в конце XIX века была еще очень архаичной сравнительно со структурой британского, французского или германского.  По сравнению с относительно легкими и простыми победами и достижениями России в XVIII веке, в XIX каждая победа и достижение давались все большей ценой (еще неизвестно, как проявил бы себя Суворов в первой мировой войне).  После 1825 года власть давила любые общественные движения просто из чувства самосохранения, и в то же время никакой внятной программы, кроме «подморозить» Победоносцева, предложить не могла.  Реформы 1860-1870-х не остановили сползание страны к революции.

[ladimir]

Что могли предложить почвенники?  Религию, сохранение сложившейся социальной структуры общества, борьбу с революцией и ожидание неминуемой скорой гибели «загнивающего Запада» (этот термин ввел в 1869 году Данилевский).  Полуторавековое ожидание гибели Запада не уберегло ни Российскую империю от развала в 1917, ни СССР от того же самого в 1991 (но все равно почвенники полагают, что это «не считается», и продолжают ждать).  Занятые борьбой с дарвинизмом и революционным движением, почвенники XIX века остались белыми воронами на общем фоне капиталистьно-социалистической тенденции развития русского общества между 1860 и 1900.  Как и их антагонисты – нигилисты и социалисты, почвенники популяризировали и сделали нормой ношение бород (впоследствии социалисты начала ХХ века, особенно большевики, вновь введут моду на бритье подбородков).  В 1900 году возникает вполне почвенническая по своей идеологии организация Русское собрание.  Эта организация была чисто элитарной, не имевшей влияния ни в народе, ни в среде интеллигенции, и не могла быть противовесом нарастающей революционной волне.  Главной целью Собрания объявлялась борьба с космополитизмом верхнего слоя русского общества, средствами борьбы – развитие образования и культуры для подготовки условий для «пробуждения и выражения национальных чувств».  Некоторые современные историки пытаются классифицировать идеологию черносотенного движения как «протофашистскую» (близкую к национал-синдикализму), но это явное преувеличение.  Возможно, просуществуй Союз русского народа легально до 1930-х годов, в нем могла бы зародиться фашистская тенденция (как она зародилась в его ровеснике «Аксьон франсез», но в условиях начала ХХ века СРН был национал-монархической партией, причем, как это не парадоксально, очень пассивной и напоминающей те молодежные организации, которые были созданы российской властью в середине 2000-х для защиты сложившегося политического порядка.  Черносотенцы не были «консервативными революционерами» – наоборот, они смертельно боялись самого слова революция и еще больше – настоящих революционных партий, активистов которых они предпочитали не трогать.  Союз русских людей (образован в мае 1905) призывал вернуться в XVII век (интересно как? разрушить Ленинград и всю созданную с тех пор промышленность? вернуть крепостное право?)  Русский народный союз имени Михаила Архангела требовал вернуть самодержавие при сохранении Думы и лишить избирательных прав поляков и грузин в числе других кавказцев.  Показательно, что капиталист-националисты Всероссийского национального союза во главе с П.Н.Балашовым и В.В.Шульгиным примкнули, в конце концов, к Прогрессивному блоку и приняли активное участие в свержении Николая II.  Черносотенные организации бесследно исчезли через неделю после прекращения финансирования властью в марте 1917 (национал-коммунисты и неотрадиционалисты пытались доказать, будто их актив вступил в РКП(б), что никакими документами не подтверждается).

Не смотря на симпатии к консервативной Европе, почвенники не предпринимали никаких попыток налаживания связей с аналогичными организациями в Германии или Франции.  Популярность Достоевского приобрела чисто литературный характер, и, подобно Кнуту Гамсуну, он как писатель был отрезан от себя же в качестве публициста.  Причем, далеко не вся Европа была без ума от Достоевского.  Рассел, к примеру, презирал его.

[ladimir]

Помимо нескольких слабых течений русской эмиграции, второе рождение почвенничества произошло в России уже в 1960-1970-х годах силами авторов деревенской прозы.  Поначалу эти писатели (Валентин Овечкин, Александр Яшин, Анатолий Калинин, Ефим Дорош) критиковали издержки коллективизации, но после 1960 произошло обращение к традиционным ценностям в изображении современной деревенской жизни.  В советском журнале «Наш современник» печатаются Абрамов, Белов, Распутин.  Общественно-эстетическим идеалом деревенщиков стало возвращение сельского образа жизни, даже ценой остановки индустриального развития (как мы помним, в СССР после 1960 началась гипериндустриализация).  Коллективизация в СССР нанесла ужасный удар по селу.  Это видно даже из демографии: с 1931 по 1938 сельское население СССР  сократилось со 127 до 114 миллионов человек.  Далее, между 1940 и 1950 новый урон: сокращение со 131 до 109 млн. (при том, что городское население немного выросло).  К 1989 от сельского населения осталось 97 млн., в т.ч. в РСФСР – 37 млн. (в 1931 – 80 млн. человек).  Это был неизбежный процесс урбанизации и вымирания села в ходе демографического перехода (в США сельское население с 1920 по 1980 не выросло ни на один миллион человек, при общем росте населения в 2 раза, а внутренние сельскохозяйственные штаты сохраняли бедность на фоне богатых приокеанских).  Переход к постиндустриальной экономике не вернул «этих парней» на фермы.  Те же самые процессы идут в Китае, Бразилии, Иране, Турции, но деревенщики решили, что это умышленное вредительство и преступление именно против России (ход мыслей националиста незатейлив).

5.7. Постколониальный национализм.
Колониализм не был изобретением Запада.  Финикийцы, древние греки, соратники Синдбада-морехода, даже индийские землепроходцы в Юго-Восточной Азии первых веков н.э. занимались ровно тем же – покорением новооткрытых земель и включением их в свою экономическую систему, нравилось это аборигенам или нет.  Работорговля также появилась задолго до Лас Касаса (этот гуманист так болел душой за индейцев, что предложил заменить их на рабских работах неграми) – Африка исправно поставляла рабочую силу фараонам, Древнему Риму и всему мусульманскому миру (поэтому неудивительно встретить человека с африканскими губами в Абхазии или Йемене).  Слияние испанцев и индейцев, создавшее Латинскую Америку, находит аналогию в колонизации арабами восточного побережья Африки и возникновении смешанной цивилизации суахили.  Удивительно, что арабские мореходы не открыли Австралию (хотя открыть и колонизировать – не всегда одно и то же).  У обличителей колониализма большой список претензий к колонизаторам: целые страны, лишенные независимости, загубленная местная экономика, которая не выдержала конкуренции с европейским дешевым ширпотребом, принудительное участие азиатов и африканцев в совершенно неинтересных им конфликтах в Европе и т.д.  Апологеты колониализма (Гегель считал его закономерным в процессе объединения стран мира в единое государство) в ответ напоминают о передовом технологическом влиянии метрополий на колонии, запрете, в конце концов, работорговли (рабство в независимых странах просуществовало дольше, чем в колониях, а в Саудовской Аравии отменено только в 1975 году), улучшению медицинской помощи, без которой никакой демографический взрыв ХХ века в странах третьего мира не был бы возможен.  Хотя колонизация происходила под предлогом цивилизационного и даже расового (у протестантов) превосходства колонизаторов над колонизируемыми, никто не запретил индейцам или африканцам создать более развитые цивилизации и колонизировать бледнолицых аборигенов, и если этого не произошло, то причины лежат за пределами дипломатических условностей.

[ladimir]

Деколонизация совпала с важной переменой в геополитике: старые колониальные системы ослабли по мере ослабления европейских метрополий в двух мировых войнах (получается, что Гаврила Принцип действовал, в конечном счете, в интересах антиколониальных движений, с чем он, наверное, не стал бы спорить, будучи этническим националистом), а две ведущие державы после 1945 года – США и СССР – в одинаковой мере не желали сохранения европейских колоний: в СССР уже давно возобладал взгляд на «цветных» как на равноправных людей, даже если перед тобой полудикий абориген, не понимающий сути марксистских законов истории (к тому же деколонизация ослабляла буржуазные страны Европы, что могло спровоцировать новые революции), а для США – опять же помимо лирики деклараций о праве народов на самоопределение – важна была свобода торговли, которая в колониях всегда нарушалась в пользу метрополии.  Между 1946 и 1990 годами почти все колонии получили независимость.  Реальность новой независимой жизни, однако, разочаровала.  Среди бывших колоний выделилась в 1970-х группа стран с высокими темпами экономического развития (их стали относить к категории «новых индустриальных стран) – в основном в Юго-Восточной и Восточной Азии, которые быстро догоняли развитые страны Запада и почти встали вровень с ними.  Некоторые крупные бывшие колонии (Индия, Индонезия) просто за счет своего немалого веса в мировой экономике получили возможности для стабильного развития, но большая часть стран Африки оказалась в состоянии перманентного экономического кризиса, подогреваемого частыми государственными переворотами, гражданскими войнами и бездарной экономической политикой неумелых правительств.  В 1960-1990 годах ВВП на д/н в Африке, который первоначально был равен ВВП на д/н в Азии, отстал от него в 2 раза, а ряд стран оказались в «четвертом мире» (категории беднейших стран, чья экономика вообще не развивается).  В 2010-х годах десятка беднейших стран мира включает Бурунди, Гамбию, Демократическую Республику Конго, Либерию, Мадагаскар, Малави, Мозамбик, Нигер, Сомали и Центральноафриканскую Республику.  В 1960 еще можно было обвинять в бедности Ганы британских колонизаторов, но в 2017 это стало уже неубедительным.

Поскольку европейские правительства делили земли в Африке и Южной Азии, исходя из геополитических и экономических соображений, менее всего они обращали внимание на этническую карту этих континентов, которая, собственно появилась уже после их колонизации.  В результате почти все этносы оказались разрезанными между колониальными владениями разных держав, и, наоборот, почти каждая колония оказалась многонациональной, следовательно, почти все получившие независимость государства унаследовали этот фактор.  Такое случалось в мировой истории и до Берлинской конференции по колониям 1884 года, но в Африке это положение стало нормой.  В советской риторике «многонациональный» звучало однозначно как комплимент («многонациональный народ Киргизской ССР!»), но никакими особыми достоинствами полиэтнические страны не обладают, равно как и моноэтнические не имеют никаких особых недостатков (Исландия и Япония ничуть не хуже Индии или России).  СССР, однако, не сохранил многонациональную Туркестанскую АССР, а разделил ее в 1924-1929 на отдельные национальные республики.  Подобный передел африканских колоний оказался совершенно невозможным, и к экономической отсталости вкупе с политической нестабильностью добавились затяжные и неразрешимые этнические конфликты.  Появилось явление, которое именуют «трайбализмом» – политика моноэтнической группировки в многонациональном государстве по продвижению своих соплеменников на все ключевые посты.  Президент какой-нибудь африканской страны вынужден проводить именно такую политику, поскольку в противном случае лишается поддержки главной части своих сторонников.  В середине XX века считалось, что в бывших колониях пойдет процесс национальной консолидации, и разнородные этносы сольются в единую нацию, как слились гасконцы и бургундцы в единую французскую нацию, но проходили десятилетия, и ситуация не менялась.  В Анголе правящая марксистская просоветская, а затем демократическо-социалистическая МПЛА – Партия труда представляла этнические интересы живущих в районе столицы конго, а оппозиционная маоистская, затем солидаристская УНИТА (Национальный союз за полную независимость Анголы) – интересы племени овимбунду.  В Демократической Республике Конго в 1997-2003 шла «первая мировая африканская война» (Великая африканская война) между отдельными племенами при поддержке двух коалиций: Анголы, Чада, Намибии и Зимбабве против коалиции Бурунди, Руанды и Уганды.  Погибло до 4 млн. человек.

[ladimir]

Этнические чистки и репрессивные режимы в странах третьего мира некоторые политологи пытались сроднить с фашистскими режимами в Европе, но доминирует иная точка зрения – эти явления вписываются в общий постколониальный национализм, а быстрый рост населения позволяет отряду «не заметить потери бойца».

***

В очерках националистических идеологий автор перечислил далеко не все признаки таковых, например, принцип коллективной ответственности, налагающийся на людей в любом национальном конфликте, поскольку для националистов человек интересен и ценен не сам по себе, а как элемент этноса, или полное отсутствие характерного для элитарных времен рыцарского отношения к противнику на войне (вместо этого наготове патриотическое восприятие всех врагов Родины (у средневекового рыцаря были личные враги, у патриота времен всеобщей воинской повинности таковых нет) как извергов-недолюдей, достойных лишь позорного уничтожения).  Национальные конфликты, которые являются системообразующим элементом любого патриотизма и национализма, сводят на нет патриотическую утопию самодостаточных и уважающих друг друга замкнутых наций, но с другой стороны все проекты объединения человечества: железом и кровью или мировыми конференциями – также оказываются провальными.  Иллюзорность самодостаточности нации самоочевидна, но в мировом сообществе, в силу заметной разности в уровнях развития, естественным образом выделяются господствующие и подчиненные страны, зависимые от первых, примерно также как попавший под санкции российский чиновник сохраняет зависимость от западной медицины, а отечественную медицину при всей любви к Родине он не переживет.  Исторический процесс появления и исчезновения наций (который невозможно остановить никакими правовыми актами и международными соглашениями) ставит их в заведомо неравное положение.  Есть «великие нации», которые сформировали крупные, устойчивые государства, обеспечивающие им суверенитет и культурную самостоятельность (хотя культурные воздействия не признают никаких границ, и многие «исконно-национальные» культурные черты на самом деле – откровенное заимствование: поинтересуйтесь историей русской матрешки или корейского салата с морковью).  Есть «малые нации», даже просто народности, которые в большинстве оказались в составе других наций, не могут похвастаться самоподдерживающимся суверенитетом (его приходится обеспечивать международным консенсусом, либо волей более крупной державы) и их существование кажется безнадежным в мире мировых войн и массовых миграций.  Считается, что малые нации – что-то вроде животных из Красной книги, которых надо защищать, и «великая нация», ввязавшаяся в конфликт с «малой», рискует получить репутацию агрессора (патриоты всех стран мира, однако, придерживаются информационной стратегии капризной младшеклассницы, которая, подравшись, жалуется преподавателю на подругу: а ооонннаааа пеееервааааяяяя!)  Хуже всего «средним нациям», которые слишком малы, чтобы постоять за себя на равных с «великой», но слишком велики, чтобы получить международное признание как редкий и исчезающий вид.

Роль национализма в мире всегда сводилась к редкому таланту поссорить людей, превратить пустяковую проблему в неразрешимый вопрос.  Но ждать от националиста какой-нибудь позитивной программы, кроме проекта массовых похорон врагов Родины, не приходится.  Националист напоминает малообразованного преступника с очень небольшим горизонтом планирования последствий своих действий.  Похмелье приходит в виде мании преследования, когда, перессорившись со всеми инородцами, патриот обнаруживает свое трагическое одиночество в мире.

[ladimir]

6. Особые идеологии «анти…
Идеологии, будучи целостными системами восприятия и преобразования мира, взаимоисключают друг друга.  В идеологическом мире нельзя быть одновременно коммунистом, монархистом и капиталистом (то, что около 2000 года это стало возможно – лишнее доказательство окончания идеологической эры и конец действия идеологических правил).  Если в XIX веке идеологическая конфронтация происходила преимущественно в политической и экономической сфере, то в ХХ стала захватывать остальные сферы жизни общества, что не могло не вызвать антиидеологической реакции.  Но тема особых идеологий «анти… посвящена не отрицанию идеологии как таковой (идеологи презрительно смотрели на такие попытки как на «отсталость» либо как на прекраснодушный гуманизм), а специализированным идеологическим течениям, которые призваны бороться с конкретной идеологией.  Хотя консерватизм можно считать антикапиталистизмом, а фашизм – антикоммунизмом, идеологии «анти… перерастают свою первоначальную служебную роль в борьбе с целью защиты своих «материнских» идеологий и становятся самодостаточными.  Это самодостаточность, тем не менее, странным образом привязывает их к объекту отрицания, и они уже не могут полноценно существовать без него (какую литературу чаще всего читает антикоммунист? – коммунистическую, чтоб быть в курсе, что там в лагере врага).  А.А.Зиновьев подчеркивал примитивность и несамостоятельность идеологии «анти…, считал, что, например, антикоммунизм отличается от коммунизма лишь степенью глупости и злобности.

Антиидеологии – опасные методики.  Как бы рьяно и профессионально не разоблачалась та или иная идеология, на всякий патетический возглас «вы представляете, что они удумали!» всегда может найтись контрреакция по принципу «и хорошо, что удумали!» и антиидеолог обнаружит, что он напрасно разрекламировал своего врага (в СССР среди национал-социалистического подполья большим успехом пользовалась антифашистская литература, в которой борьба с нацизмом доведена до псевдосексуального истерического исступления).

Тем не менее, роль идеологий «анти… оказалась весьма существенной, и ее не стоит сводить к маразматическим явлениям, преследующим идеологическое сознание с самого появления идеологий как общественно-исторического явления.

6.1. Антимонархизм (1820-е).
Не смотря на стабилизацию политического положения в Европе после 1815 года, эпоху Священного Союза нельзя считать застоем и временем отсутствия политических новостей, когда центр интеллектуальной жизни переместился в литературу.  На протяжении 1816-1847 годов случились:
1819 – «битва при Питерлоо» в Манчестере.
1820-1821 – восстание карбонариев в Неаполе и Пьемонте.
1820-1823 – революции в Испании и Португалии.
1821 – антитурецкое восстание в Валахии и Молдавии.
1821-1829 – греческое национально-освободительное восстание.
1822 – бонапартистское восстание во Франции.
1825-1826 – восстание декабристов России.
1830 – революция во Франции, восстание в Брауншвейге и Саксонии и восстание в Невшателе.
1830-1831 – польское восстание и бельгийская национально-освободительная война.
1831 – холерные бунты в России, восстание карбонариев в Модене и рабочее восстание в Лионе.
1832 – республиканское и роялистское восстания во Франции.
1833 – республиканское восстание во Франкфурте.
1833-1839 – гражданская (карлистская) война в Испании.
1834 – рабочее восстание в Лионе.
1834-1843 – революция в Испании.
1839 – Цюрихский путч и республиканское восстание в Париже.
1844 – восстание в Аргау и рабочее восстание в Силезии.
1846 – революция в Кракове и ликвидация Краковской республики.
1847 – Зондербундская война в Швейцарии.

[ladimir]

Как видно, из хронологической таблицы, период 1816-1847 годов трудно назвать безреволюционным.  Главными действующими лицами в вышеперечисленных европейских событиях были радикальные республиканские общества, которые по причине официального запрета на свою деятельность и в силу характера планируемых акций (заговоры с целью свержения монархических властей и всей Венской системы в Европе) носили характер тайных организаций, копируя при этом масонскую, иезуитскую и старообрядческую (в России) практику.  Тайный республиканец становится героем литературы и жупелом монархической пропаганды.  Если кому не хватало простора, чтобы развернуться, в Европе, он мог пересечь океан и попасть в Латинскую Америку, где в это время завершалась война за независимость испанских и португальских колоний и продолжались войны, перевороты и общая нестабильность, характерная для первых десятилетий существования новых латиноамериканских государств.  Гарибальди в своих мемуарах описывает целые отряды итальянцев, воевавших в Бразилии и других странах континента.  Таким образом, Латинская Америка служила полигоном для революционеров 1848 года.

Все эти разнородные общества (французских неоякобинцев, испанских «экзальтадос», итальянских и португальских карбонариев, германских национал-капиталистов и в меньшей степени российских декабристов) объединяла преемственность в отношении идей Великой Французской революции и наполеоновских реформ (нефранцузы видели в Наполеоне уже не примитивного завоевателя, лишь расширяющего границы «французского мiря», а проводника передовых реформ, которые послужат прогрессу всех наций – в этом смысле Наполеон авансом представал анти-Гитлером, тем более, что этнический национализм был Наполеону чужд – в противном случае он стал бы активистом антифранцузского националистического движения корсиканцев, как некоторые его родственники), а также сугубая ненависть к монархическому миропорядку, восстановленному в 1815 году.  В исторической перспективе (все идеологии могут быть исторически «заземлены», и поэтому претензии неотрадиционалистов и прочих консерваторов на исключительное владение и распоряжение прошлым несостоятельны) антимонархисты апеллировали к традициям республиканского Рима, который изучался в исторических и литературных курсах классического образования, и у всех образованных людей был на слуху.

Именно деятельность этих идеологических течений и жесткая реакция на нее монархических властей привели к тому, что любые реформы и изменения в континентальной Европе стали ассоциироваться со свержением монархии, которая априори является защитницей самых реакционных общественно-политических и экономических форм, просто в пику наследникам Французской революции.  Пересекая океан, эти люди встречали в США и латиноамериканских странах схожие настроения и еще больше укрепляли их (в родном городке Тома Сойера пастор молится за все «народы, стонущие под игом западных деспотов и восточных тиранов» – попробуйте прочесть такую молитву в православной церкви).  Лишь однажды в Западном полушарии – в Эквадоре 1870-х годов – была предпринята попытка установления монархии, но Мексиканская империя Итурбиде не пережила своего императора, а Бразильская империя с трудом дотянула до 1889 года.

Наоборот, для консервативной Европы антимонархисты-республиканцы стали законными наследниками Французской революции и ее идей, которые ревизовались затем уже в ХХ веке крайне правыми и фашистскими идеологиями, и крупным пугалом в огороде неотрадиционализма, хотя далеко не все антимонархисты 1820-1840-х годов были атеистами и интернационалистами.  Революционные гекатомбы, схожие по масштабам с якобинским террором 1793-1794 годов, более не повторялись в истории европейского революционного движения, хотя большевики нарушили эту тенденцию, провозглашая себя с одной стороны наследниками антимонархизма 1820-1840-х годов (теория Ленина о трех этапах революционного движения в России), с другой – считая этот революционный порыв ограниченным.  А антикоммунисты в СССР и его осколке – Российской Федерации вынужденно оказывались историческими противниками декабристского движения и всех его идейных позиций.

[ladimir]

6.2. Антибольшевизм (антикоммунизм) (1910-е).
«Призрак бродит по Европе – призрак коммунизма.  Все силы старой Европы объединились для священной травли этого призрака: папа и царь, Меттерних и Гизо, французские радикалы и немецкие полицаи.  Где та оппозиционная партия, которую ее противники, стоящие у власти, не ославили бы коммунистической?  Где та оппозиционная партия, которая в свою очередь не бросала бы клеймящего обвинения в коммунизме как более передовым представителям оппозиции, так и своим реакционным противникам?» – с этих фраз начинается Манифест коммунистической партии Маркса и Энгельса (1848).  Для 1848 года это, конечно, преувеличение.  Социализм еще только делает первые шаги, а доктринальные различия между прудонистами, Союзом отверженных и марксистами, очень важные для коммунистического идеолога, едва заметны для несоциалиста.  В конце XIX века энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона еще не вполне различает «социалистов» и «коммунистов», а Малый Брокгауз 1908 года делит социалистов на собственно социалистов, коммунистов и анархистов.

С самых первых лет своего существования коммунизм получил репутацию опасного левого течения, требующего уничтожения частной собственности (грань между личной и частной собственностью не вполне четко указывалась, и неясно было, что будет с приписываемым коммунистам требованием общности жен; вообще возражение на требование общности жен и требование сохранения частной собственности на них говорит само за себя).  Пока коммунисты были достаточно ничтожным политическим трендом где-то рядом с безумием анархистов, средний класс и аристократия мало выделяли именно это течение социализма, речь могла идти об общем антисоциалистическом настрое тех или иных партий и политиков, но с приходом коммунистов к власти в России (напомним, что это первый случай прихода к власти партии социалистической ориентации в Европе в чистом виде) антикоммунизм, действительно, становится поводом для «священной травли» всех сил Европы.  Капиталисты против коммунизма по причине тяготения коммунистических партий к установлению тоталитарных режимов (коммунисты могут сколь угодно твердить, что однопартийная система в СССР и формальная демократия в лице Советов даже кошку не обидели – это выглядит не как отрицание факта существования тоталитарной системы коммунизма, а как оправдание тоталитаризма).  Консерваторы против коммунизма по причине самого решительного разрушения коммунистическими режимами традиционных укладов жизни.  Все религиозные организации против коммунизма по причине его атеистической ориентации (тех верующих и особенно священников, которые переходят на сторону коммунистических партий, они считают, не без основания, предателями веры).  Националисты и патриоты всех без исключения народов против коммунизма, так как видят в нем интернационалистическое обезличивание людей, лишение их самого важного – национальности и Родины.  Фашисты против коммунизма потому, что видят в коммунизме преступление против цивилизации (национал-социализм добавляет к списку преступлений коммунизма еврейский заговор, хотя и не считает коммунистов единственными его проводниками, это может быть более свойственно некоторым консерваторам и монархистам).  Монархисты против коммунизма как самого последовательного антимонархизма (что подчеркивал Ленин; при этом некоторые русские монархисты уверены, что большевики на немецкие деньги свергли царя-батюшку – историческая дистанция между февралем и октябрем 1917 со временем сокращается).  Социалисты видят в коммунизме странного enfant terrible, который, хотя и движется в верном направлении, но систематически портит общесоциалистическое дело и вызывает неуместные ассоциации социал-демократии со Сталиным, ГУЛАГом и Берией.  Анархистов не устраивает в коммунизме его тяга сменить буржуазно-монархический режим на еще более зверский коммунистический.  Даже еврокоммунисты постоянно пикировались со своими московскими визави, требуя общей демократизации – т.е. гибели коммунизма.  При таком дружном противостоянии коммунизму удивительно, что коммунистические партии вообще могли прийти хотя бы в одной стране к власти (эта тотальная коммунофобия, однако, окрыляла коммунистов, создавала им неизбежную для политической секты репутацию единственно истинного учения, обращенного не к политическим комбинаторам, а к народным массам).

[ladimir]

Приход к власти коммунистов в России и других странах на территории бывшей Российской империи был обусловлен общим социалистическим движением, при котором лидеры других левых партий, хотя и не одобряли большевистских методов, были настроены поддержать большевиков в большей степени, чем их противников справа (запрет большевистскими властями Конституционно-демократической партии в декабре 1917 не вызвал протестов со стороны социалистических партий, поскольку они всерьез опасались возросшего с августа 1917 влияния КДП в крупных городах), а партийные массы не видели существенной разницы между большевиками и левыми эсерами.  Однако, на окраинах установление Советской власти было связано с военным насилием со стороны РККА, поскольку на Украине, в Азербайджане, Армении и Грузии влияние коммунистов оставалось минимальным (на Украине широкие массы городского и сельского населения склонялись к поддержке местных социалистов).  После 1923 года, когда стратегия большевистских революций в странах Европы потерпела неудачу, начинается достаточно длительный период «перехода через пустыню» (по аналогии с историей голлизма) коммунистического движения.  Не смотря на его принципиально интернационалистический характер и цивилизационный разворот к Западу, не менее принципиальный, чем в Петровскую эпоху, попытки развития коминтерновского движения терпят (по разным причинам в Испании, Франции и Германии) неудачу, и коммунизм начинает представляться как эндемичный для бывшей Российской империи режим, вынужденный играть историческую роль модернизатора – жесткого поводыря для отсталых народов Восточной Европы и Северной Азии (такую точку зрения на советский коммунизм разделяли даже многие американские коммунисты, полагая, что коммунизм в США будет гораздо гуманнее и прогрессивнее).  Возможно, не будь второй мировой войны, коммунистический режим так и не вышел бы за пределы границ СССР 1938 года, но участие во второй мировой многое изменило.  План Сталина, о котором так много любят поговорить неосталинисты, состоял в том, чтобы дождаться взаимного ослабления Антанты и Германии, а затем в ходе активной поддержки левых антивоенных революций в странах Европы (начиная с Германии) расширить сферу социализма.  Эта мудрая политика привела к тому, что к лету 1941 года СССР оказался практически один на один с Германией, существенно усилившейся по сравнению с летом 1939 (встречающееся иногда сравнение внешней политики СССР в 1939-1941 годах с внешней политикой России в начале XIX века не вполне корректно: Российская империя активно участвовала в антинаполеоновских коалициях с 1793 года и заключила с Наполеоном мир в 1807 году, лишь утеряв первоначальных союзников).  Огромные разрушения и жертвы Великой Отечественной войны (без этой войны, к примеру, население современной Российской Федерации достигло бы к 2000 году 173 млн. человек) нанесли цивилизационный урон коммунистическому режиму – в том числе в кадровом отношении: идейные рядовые коммунисты рвались в бой и гибли, а «субкоммунисты» (приспособившиеся к коммунистическому строю обыватели) не торопились рисковать жизнью.  Но к 1950 году, казалось, коммунизм получил второе дыхание – появилась мировая коммунистическая система.  В 1950-1970-х мировой антикоммунизм сидел в глухой обороне (однако сфера коммунизма распространилась, кроме Восточной Европы и СССР, на бедные страны, чья отсталость еще более усугубилась к 1980 году).  В 1980-х антикоммунисты, по их собственному определению, переходят в контрнаступление, и в 1989-1991 годах коммунистическая система, за исключением ряда стран Азии и Кубы, рухнула.

Антикоммунистическая пропаганда воспользовалась главным тезисом советской пропаганды: СССР – самая передовая страна мира, и начала систематическое сопоставление «передового» СССР с «отсталым» Западом.  А.А.Зиновьев, который под конец жизни из замечательного аналитика и исследователя советского строя превратился в унылого плакальщика на похоронах призрака коммунизма, делает странную ошибку, считая, что Запад «совратил» советский народ высокими стандартами жизни.  Какую альтернативу Зиновьев предлагает этому «совращению»?  А почему бы советскому народу и не желать высоких стандартов жизни?  Еще Маркс ориентировал на уравнивание прав и возможностей простого рабочего с привилегиями графа д’Артуа или управляющего фабрикой как главную задачу коммунизма.  Неужели он должен был сказать в Манифесте: мы не обещаем вам ничего, кроме тоталитаризма, товарного дефицита и цензуры?

[ladimir]

Впрочем, в ходе тотальной борьбы с коммунизмом годились любые средства (это больше всего задевает коммунистов).  Например, влиянием тоталитарного коммунистического строя объяснялась манера пеленания младенцев в СССР ручками внутрь (американских демократических детишек пеленуют ручками наружу).  Автору даже попадалось утверждение об отсутствии женских купальников в СССР.  С годами направленность антикоммунистической пропаганды менялась, акценты перемещались по мере изменения общественных настроений на Западе.  Если в 1920-х западного обывателя пугали неминуемым обобществлением жен при коммунизме, то поколению Битлз внушали, что в СССР «секса нет» (случайная фраза одной из участниц телемоста Ленинград – Бостон в 1986 году), а есть лишь маразм советского руководства.

В постидеологическую эпоху идеологии неизбежно синкретизируются и шизофренизируются.  Возникают самые неожиданные амальгамы.  Поскольку современным российским патриотам-антикоммунистам ничем, кроме достижений СССР, по большому счету, похвастаться не удается, возникает ассоциация антикоммунизма с русофобией – она появляется еще у некоторых писателей-деревенщиков (и в ночном кошмаре Ивана Ильина, еврей-монархист Гиркин защищает на Донбассе памятники Ленину).  Наоборот, на Украине коммунизм жестко ассоциируется с голодомором, и никакие утверждения российских пропагандистов, что голодомор в России не считается преступлением, во внимание не берутся.  Российские власти с определенных пор считают любую критику коммунистического режима в СССР посягательством на современную Россию (а поскольку современная Россия – страна принципиально антикоммунистическая, это еще больше усиливает атмосферу шизофрении).

6.3. Антифашизм (1920-е).
Поскольку фашизм имел куда меньше симпатизантов в «центристском» общекапиталистьном лагере, чем коммунизм, его положение под огнем критики со всех сторон оказалось еще хуже, чем положение коммунизма.  Антифашизм можно условно подразделить на левый антифашизм, выступающий против фашизма под флагом левых идеологий (коммунизма и социализма), капиталистьный антифашизм, выступающий с точки зрения классического капиталистизма, анархизма и антитоталитаризма, христианский антифашизм, видящий в фашизме, прежде всего, врага традиционных христианских ценностей.  Поскольку изучение фашизма как идеологии не ведется, у большинства неспециалистов он ассоциируется, прежде всего, со второй мировой войной, вина за развязывание которой, несомненно, лежит на Германии и отчасти на Италии (что бы не утверждали критики британской и советской внешней политики в 1930-х годах; ни Великобритания, ни СССР к войне не стремились, наоборот, ущемленное положение Германии и программа объединения немцев в одном государстве, предложенная Гитлером и одобренная избирателями еще в 1932-1933 годах, толкали Германию на военное решение соответствующих вопросов, и отложенная война 1938 года неминуемо случилась в условиях отсутствия единого антигитлеровского фронта в 1939.  Впоследствии Запад и СССР систематически обвиняли друг друга в потакании Гитлеру (советские пропагандисты указывают на «преступный Мюнхенский сговор», а западные – на пакт Молотова – Риббентропа).

[ladimir]

В постидеологическую эпоху антифашизму стало заметно труднее: чтобы эффективно бороться с фашизмом, надо хотя бы знать, что это такое, а информация на этот счет в ангажированных СМИ крайне противоречива.  Например, с точки зрения современного российского режима, под определение «фашизм» можно подвести любое нежелание стран распадающегося СНГ сотрудничать с Россией, и фашистом именуется любой человек в Прибалтике и Украине, который не желает усиления российского влияния в этих странах (после 2014 украинскими пропагандистами предпринимались попытки контробвинений в фашизме российской стороны).  В англоязычном политическом лексиконе под определение фашизма может попасть любая партия far-right.  Конфликтующие стороны в этнических войнах обвиняют друг друга в фашизме и изыскивают доказательства сотрудничества противной стороны с вермахтом в 1940-х (эта тенденция характерна, например, для идеологического обеспечения армяно-азербайджанского конфликта).  При этом обращение к устаревшим идеологиям ничего не дает: мало кто в 2017 году откликнется на лозунг: «Фашизм – злейший враг международного рабочего движения!» и если адресат пропаганды неверующий, его мало озаботят причитания по поводу гитлеровского «язычества».  Этническо-этатистская пропаганда, которая в постидеологическом мире работает лучше, апеллирует к национальным чувствам граждан стран, подвергшихся фашистской агрессии (Польши, Чехословакии, Сербии, Украины, России и ряда других), потому что консенсуса по иным идейным позициям достичь гораздо сложнее.

Поскольку, как отмечалось выше, отдельные элементы идеологии фашизма (особенно в части защиты соотечественников и здорового образа жизни) вызывают ассоциации вполне определенного толка в отношении других патриотов, антифашизм предусмотрительно придал критике фашизма и особенно национал-социализма строго этнический характер (чему способствовало общее перерастание второй мировой войны в межэтнический конфликт).  Теперь национал-социализм (фашизм; антифашисты не проводят между ними особой разницы) считался не просто идеологией, а коренным свойством немцев (таким образом, удавалось избежать нежелательных ассоциаций и подчеркивалось, что ничего подобного не может встречаться у французских, польских, русских патриотов, потому что они – не немцы).  С т.з. этнического антифашиста второй половины ХХ века, немец уже рождается со свастикой во лбу, как Демьен в апокалиптическом романе Дэвида Зельцера, и предвозвестниками нацизма считались любые проявления немецкого национального характера со времен средневековья, в то время как позиция их противников, в том числе в битвах при Грюнвальде и на Чудском озере, считалась априори антифашистской и справедливой.  Антинацизм превратился в банальную германофобию, что также должно было культивироваться в форме чувства исторической вины внутри самого немецкого общества (подобные настроения, надо заметить, возникли в немцах далеко не сразу, активное покаяние началось где-то с середины 1960-х и апогея достигает в конце ХХ века).  Однако, по мере расширения информационных возможностей, опубликования ранее секретных документов и других неизбежных изменений в общественном сознании, которые делали уничтожение фрицев в качестве главной задачи каждого честного землянина уже неактуальным (распад СССР и антикоммунистический перелом в сознании также сыграли роль, поскольку после 1945 года мировой коммунизм настаивал на своей монополии в антифашистской борьбе на фоне двурушнического соглашательства капиталистов), в 1990-х, прежде всего, в странах бывшего социалистического лагеря, начинается своего рода ревизионизм, который строится на требовании объективности в рассмотрении исторических событий 1922-1945 годов, указывая также на многие вещи, о которых современные антифашисты предпочитают умалчивать (например, на сотрудничество, хотя и не союзничество, СССР и Германии до 1941 года; мюнхенский сговор капиталистов и фашистов был заклеймен в СССР в реальном времени, но в 1941-1947 годах о нем советские источники не упоминали).  С т.з. антифашизма (как и любой другой антиидеологии), объективное отношение к предмету своей борьбы есть адвокатура нацизма, и это ставило не вписывающихся в идеологические рамки постидеологических наблюдателей в двусмысленное положение (впрочем, как нетрудно догадаться, окончание идеологической эры и начало постидеологической воспринималось самими идеологами в принципе как одичание человечества)

[ladimir]

Глядя на современное общественно-политическое сознание россиян, думаешь: какие (после падения коммунизма с его ценностями) принципиальные претензии у них могут быть к фашистам?  Защита соотечественников? – ну так ведь русских преследуют по всему миру (кроме исламских стран, потому что критиковать исламские страны опасно).  Ведение агрессивных войн? – назовите хоть одну страну, которая вела хотя бы раз в истории агрессивную войну – нет, все они ведут исключительно оборонительные войны (патриоты не дадут соврать), и особенно Россия!  Уничтожение демократического политического строя? – правильно! ведь эти демократы разрушили такую державу и продали Россию вашингтонскому обкому.  Режим личной власти? – с холопами иначе нельзя, да и несурьезно это, когда они сами собой управляют, кто ж слушаться кого будет (холоп холопа за власть не воспринимает)?  Недостаточное почтение к православным иерархам? – вот это действительно плохо, хуже, чем все остальное.  Борьба с дегенеративным  искусством? – пидорасам туда и дорога (упоминание в ветхом завете о том, что пророк Иезекииль замешивал хлеб на человеческом дерьме, и все садо-мазохистские описания жизни святых мучеников – это не дегенерация, смотрите не перепутайте!)  Война с Западом? – давно пора этих капиталистов…  Остается одно-единственное пятнышко на взаимоотношениях идеальной патриотической святой России, которая, с т.з. современных русских патриотов, лишь в целях маскировки пряталась под личиной коммунистического СССР, с такой правильной, вставшей с колен Германией – это проблема «4 часов 22 июня» (назовем ее так).  Зачем Гитлер напал на своего естественного союзника?  В постидеологическую эру, когда идеологий как таковых уже не существует, а существуют лишь настроения, которым пытаются придать идеологический характер, такие маразматические ситуации неизбежны.

6.4. Антил и б е р а л и з м (1990-е).
Антикапиталистьная полемика велась с самого момента появления капиталистизма как идеологии (стремление к преобразованию мира в этой части определения идеологии у консерваторов выражалось в качестве желания восстановить порушенный капиталистами миропорядок), и аналогично иным случаям отдельные критики от разных идеологических лагерей акцентировали внимание на разных сторонах капиталистьного мировоззрения.  Консерваторы больше давили слезу по части бесстыдности и аморальности капиталистов (впоследствии капиталист будет фигурировать во многих консервативных идеологических «обличениях мира» как что-то гиперсексуальное, смыкаясь с образом представителя небелых рас, которому также приписывается повышенная сексуальность), иногда доходя до обычных претензий старости в отношении молодости, что выходит далеко за пределы собственно идеологии и касается уже эстетической антропологии.  Социалист относится к капиталисту спокойнее (марксистская философская традиция гарантирует, что капиталистизм в качестве выразителя интересов революционной буржуазии актуален на определенном историческом этапе, но исторически обречен по мере роста ее (буржуазии) реакционности – отчасти это оправдывалось в процессе увядания капиталистьных партий Европы в первой половине ХХ века).  Поскольку коммунисты с определенного момента (1980-1990-е) совершенно неожиданно для себя сместились в консервативную часть спектра, у них также возобладало видение в капиталистизме политико-сексуальных черт.  Для фашистов капиталистьная идеология – концентрированное выражение самых отталкивающих черт неприемлемого для них мира 1789 года (социалисты лишь стремятся отнять у капиталистов мир 1789 года), и сходные с ними в оценке капиталистизма позиции занимают монархисты, клерикалы и прочие фундаменталисты, являющиеся естественными союзниками фашистов против капиталистов (как социалисты союзничают с капиталистами против всех остальных).  В стране со стабильным капиталистьным большинством у власти монархисты и религиозные фундаменталисты будут неизбежно фашизироваться, как бы они не презирали консервативно-революционную чернь, потому что иных полноценных союзников у них нет.  Гораздо более странным видится союз «красно-коричневых» – т.е. постидеологический союз правых и коммунистов против капиталистов, в котором коммунисты выступают в роли исторически проигравшей силы и этим проявляют эстетическую комплиментарность к таким же проигравшим правым в целом (посткоммунисты подчеркивают высокие моральные ценности, особую этику, социальную стабильность и иные чисто консервативные ценности своей ушедшей эпохи).  Религиозный идеолог или богослов может прославлять свободу, которую дарует его религия, и тут же клеймить свободу по-капиталистьному, различающиеся иногда лишь тем, что первая «с богом», а вторая «без бога» (правда, потом – при более внимательном рассмотрении – оказывается, что клерикальная свобода больше смахивает на марксистскую осознанную необходимость, в исполнении скорее Сталина, чем Энгельса).

[ladimir]

Почему именно 1990-е годы так важны в истории а н т и л и б е р а л и з м а?  Конец идеологической эпохи и развал последнего крупного соперника капиталистьного Запада – советской системы поставил капиталистьные настроения и мироощущения в особое положение.  Капиталистизм победил в исторической гонке идеологической эпохи (1770-1980-х) и теперь именно его ценности задавали общие правила, которые уже не могли игнорировать остальные игроки.  С другой стороны в постидеологическую эпоху ослабла четкость и целостность любых идеологических учений (они, конечно, не исчезли полностью, но стали играть к 2000 году несоизмеримо меньшую роль, чем в 1950), и это позволяло интегрировать разные, иногда прямо противоречащие друг другу, идеологемы в одну единую систему, которая своей эклектичностью привела бы в ужас идеологов прошлых времен, но казалась вполне подходящим средством против столь же размытого в идеологическом отношении посткапиталистизма.  Историческая победа капиталистизма сделала его мишенью самой разнообразной критики, в которой основным лейтмотивом было: победивший всегда неправ.  Если капиталистизм победил, значит он заведомо играл нечестно, прибегал к запрещенным приемам (повышение благосостояния населения не на бумаге) и вообще напоминал погонщика свиней эпикурова стада.

Экономическая карта мира 1990-х – это быстроразвивающиеся США, Западная Европа, еще не накопившая груза проблем XXI века, переживающая крайне болезненный процесс трансформации экономика бывших коммунистических режимов Восточной Европы и Северной Азии (в 1990-1992 доходило до поставок гуманитарной продовольственной помощи Запада в СССР – вероятно, с целью потравить население, как это понимали антикапиталисты), воспрянувшая после двух десятилетий стагнации Латинская Америка и стремительно развивающиеся страны Восточной Азии (не только Китай).  На протяжении ХХ века редкие страны сумели преодолеть диафрагму, разделяющую слаборазвитый мир и т.н. «золотой миллиард», причем почти все они руководствовались капиталистьной экономической политикой (некоторым повезло с огромными нефтяными ресурсами и относительно небольшим населением).  Первоначальная эйфория ожиданий быстрого экономического чуда в посткоммунистических странах сменилась горьким разочарованием (оказалось, что демократического устройства как такового для успешного развития мало, нужно работать, а в отличие от железных законов марксизма, гарантировавших все ими предсказываемые метаморфозы, мир посткапиталистизма гораздо менее предсказуем, и найти в нем место гораздо сложнее, чем создать полуавтаркическую экономику в рамках социалистического лагеря).  Более всего из этой категории стран повезло Польше (которая, надо заметить, первая приступила к тяжелым, но необходимым реформам и проводила их наиболее последовательно), в меньшей степени – другим бывшим советским сателлитам, часть стран бывшего СССР взяли курс на вступление в западные структуры (Прибалтика), но Россия, Украина, Белоруссия и страны Средней Азии оказались заложниками своего экономического суверенитета и нежелания его менять.  В России после неудачной попытки руководствовавшегося вполне марксистской методологией по части первичности экономики и вторичности всего остального правительства Гайдара пойти по польскому пути (1992 год) правительство Черномырдина сделало ставку на развитие топливно-энергетического комплекса, и страна оказалась поставщиком вначале дешевых, но после 2000 года подорожавших энергоносителей.  На какое-то время это повысило уровень жизни, помогло не обращать внимания на почти полное исчезновение зачатков инновационной экономики и стабилизировало политическое недовольство.  Белоруссия сумела получить от России преференции петрократической модели экономики, а Украина продолжала стагнировать на уровне постсоветской деиндустриализации (поскольку своих энергоносителей у нее почти нет) – это, однако, сделало украинскую экономику более гибкой, чем российская, и позволяет надеяться на развитие по румынскому и даже (в идеале) польскому пути.