В начале июля, в чрезвычайно жаркое время, под вечер один Путлеарх русской жидославной церкви вышел из своей каморки, которой владел в знаменитом московском «Доме на набережной» (улица Серафимовича, 2).
Он благополучно избегнул встречи с жильцами подъезда, так как офицеры ФСО, на пользование коими он по конституции не имел права, просто заблокировали все квартиры на всех этажах, и вход в подъезд. Каморка его приходилась под самою кровлей высокого двенадцатиэтажного дома и походила более на шкаф, чем на квартиру, в сравнении с Путлеаршей резиденцией в Свято-Даниловом монастыре, или во дворце на крымском побережье, для строительства которого была вырублена роща краснокнижной пицундской сосны между Геленджиком и Дивноморским. Квартира же бывшего министра здравоохранения Юрия Шевченко с обедом и прислугой, на которую Гундяев положил глаз, помещалась одною лестницей ниже, и каждый раз, при выходе на улицу, ему непременно надо было проходить мимо заветной двери. И каждый раз бородатый пастырь, проходя мимо, чувствовал какое-то болезненное и злобное ощущение, которого стыдился и от которого морщился.
Не то чтоб он был так завистлив, совсем даже напротив; но с некоторого времени он был в раздражительном и напряженном состоянии, похожем на ипохондрию. Он до того углубился в себя и уединился от всех, что боялся даже всякой встречи, не только встречи с хозяином. Он был задавлен дикой роскошью и обжорством; но даже тонны чёрной икры, кубометры коньяка, и юные протодьяконы начали в последнее время тяготить его. Насущными делами своими он совсем перестал и не хотел заниматься.
«На какое дело хочу покуситься и в то же время каких пустяков опасаюсь! – подумал он со странною улыбкой. – Гм… да… все в руках человека, и все-то он мимо носу проносит единственно от одной трусости… это уж аксиома… Любопытно, чего люди больше всего боятся? Нового шага, нового собственного слова они всего больше опасался… А впрочем, я слишком много болтаю. Оттого и ничего не делаю, что болтаю. Пожалуй, впрочем, и так: оттого болтаю, что ничего не делаю. Это я в этот последний месяц выучился болтать, лежа по целым суткам в углу и думая… о собственности Шевченко. Ну зачем мне его квартира? Разве не достаточно их у меня? Разве это серьезно? Совсем не серьезно. Так, ради фантазии сам себя тешу; игрушки! Да, пожалуй, что и игрушки!»
На улице стояла страшная жара, и его бронированный Мерседес S класса, – все это разом неприятно потрясло и без того уже расстроенные нервы Гундяева. Чувство глубочайшего омерзения мелькнуло на миг в волосатых его чертах. Кстати, он был примечателен чудовищным пузом, накушанным во время бесконечных постов. Но скоро он впал как бы в глубокую задумчивость, даже, вернее сказать, как бы в какое-то забытье, и поехал, уже не замечая окружающего, да и не желая его замечать. Изредка только бормотал что-то про себя, от своей привычки к монологам, в которой сейчас сам себе признался. В эту же минуту он и сам сознавал, что мысли его порою, мешаются, и что он очень слаб: второй день, как уж он почти совсем ничего не ел, без конца нюхая кокаин.
Впрочем, квартал был таков, что автомобилем здесь было трудно кого-нибудь удивить. Близость Кремля, обилие известных заведений и, по преимуществу, воровское население, скученное в этих московских улицах и переулках, пестрили иногда общую панораму такими субъектами, что странно было бы и удивляться при встрече с иною машиной. Но столько злобного презрения уже накопилось в душе главного попа Руси, что, несмотря на всю свою, иногда очень похотливую щекотливость, он менее всего совестился своей кричащей помпезной роскоши на улице. Другое дело при встрече с иными богомольцами или с прежними товарищами, с которыми вообще он не любил встречаться… А между тем, когда один юроди