Нация как культурная лояльность. Сегодня доминирующая концепция этничности балансирует между двумя крайностями: абсолютно произвольное самоопределение (без каких-либо определенных критериев) с одной стороны и «кровь» — с другой. Эти две крайности, во-первых, противоречат друг другу, применяясь государством фактически одновременно (преобладает «заявительное» определение национальности, но в ряде случаев, например в случае принадлежности к «коренным малочисленным народам», требуется подтверждение происхождения). Во-вторых, неудачны каждая в отдельности, поскольку искусственно фрагментируют общество. Если национальность воспринимается как «биологическая» характеристика или, напротив, как вопрос «вкусовых предпочтений», то даже однородное в культурно-языковом отношении общество будет чувствовать себя расколотым. Альтернативой им обеим является понимание национальности как принадлежности к определенной национальной культуре, важнейшим критерием которой в нашем случае является родной язык, то есть «первый» язык, усваиваемый непосредственно в детстве.
«В русской традиции важнейшим критерием национальности считался национальный язык», — фиксирует в этой связи соборная Декларация русской идентичности. Дальше авторы делают оговорку, вроде бы ограничивающую действие этого критерия: «Существует немало людей, считающих русский язык родным, но при этом ассоциирующих себя с другими национальными группами». Но в том-то и дело, что «биологическое» понятие национальности, принятое в советский период вместо культурно-лингвистического, — это своеобразная технология блокировки ассимиляционного потенциала русской культуры. По сути — еще одна технология дерусификации, перекочевавшая в наш обиход из арсенала советской национальной политики.
В результате мы получаем фрагментацию идентичности на индивидуальном уровне (когда люди начинают подсчитывать «проценты крови» той или иной национальности в своем организме) и отрицание единства русского народа на уровне коллективном (об этом тоже упоминает в своем выступлении патриарх: «Сегодня, к сожалению, можно слышать заявления о том, что русский народ неоднороден, что его единство является фикцией»). Но в такой ситуации декларация русской идентичности должна быть не описательной, а коррекционной. Ее задача не зафиксировать заблуждения соотечественников, а содействовать их исправлению. В этом смысле акцент на культурно-лингвистический критерий «русскости» в декларации мог бы быть более определенным. Его продвижение будет усиливать гравитацию русской идентичности (и чисто статистически увеличивать количество русских в России).
Наряду с биологизацией русская идентичность подверглась в советское время еще одной неприятной операции — ее окружили фальшивым лубочным ореолом. Большинство развитых европейских наций являются продуктом «демократизации» высокой культуры, преимущественно аристократической по своему духу и генезису. Русские не исключение: в ходе XIX века культурные образцы, созданные аристократией, стали основой самосознания широких городских слоев. Однако впоследствии русская идентичность подверглась вторичной фольклоризации («рустикализации»), во многом для того, чтобы не слишком выделяться в ряду других «социалистических наций», не создавших собственной высокой городской культуры. Об этом рассуждает в одной из работ уже упомянутый исследователь Олег Неменский: «Сделать русскую культуру по преимуществу «сельской» в ее основах было уже невозможно (особенно на фоне массовой урбанизации), но вот на уровне образов национальной идентичности, «брендов русскости», форм ее публичной презентации это произошло». Городская и аристократическая культура русских сохранялась в обороте, но полностью лишалась своего национального статуса. Общепринятым символическим выражением «русскости» стал набивший оскомину «матрешечно-балалаечный» ассоциативный ряд.