Однажды, туманной ночью осени, я нашел Макова на пароходе, по дороге в
Казань. Едва шевеля колесами, пароход слепо и осторожно сползал, сквозь
туман, по течению; в серой воде и сером тумане расплывались, таяли его
огни, глухо и непрерывно ревел гудок; было тоскливо, как в тяжелом сне.
Маков сидел на корме, одиноко, точно прячась от кого-то. Мы разговорились,
и вот что он рассказал:
— Двадцать третий год живу я в неизбывном страхе, и нет мне спасения
от него. А страх мой, сударь, особый: вселена в плоть мою чужая душа. Было
мне, сударь, тридцать годов, и водился я с одной бабой, не иначе как —
ведьмой. Муж у нее — приятель мой — был добрый человек, а больной, умирал.
И в ночь, когда помер он, а я — спал, бабенка эта окаянная изняла из меня
мою душу, а его душеньку заключила в мою плоть. Ей было выгодно это, муж-ет
был ласковее меня к ней, треклятой. Помер он, и — сразу стало мне заметно:
не тот я человек. Бабу эту, прямо скажу, не любил я, просто — баловался с
нею, а тут вижу: влечется к этой бабе душа моя. Как же это? Неприятна
женщина мне, а оторваться от нее — не могу. Все мои отличные качества дымом
исчезли, нудит меня неведомая грусть, стал я робок с ней и вижу: серовато
все вокруг, как золой опылено, а баба эта — лицо огня! Играет со мною,
зализывая меня во грех, по ночам. Тут и понял я: подменила она душу мне,
чужой душою живу. А — моя-то, настоящая-то моя, богом данная мне, — где же?
Испугался я...
Тревожно гудел гудок, глухой гул его упирался в туман, пароход, точно
ущемленный, ворочал кормою, урчала и плескалась вода под нею, темная и
жирная, как смола. Старик, прислонясь спиною к борту, передвигал ноги в
пудовых сапогах, нелепо шарил руками вокруг себя и тихонько говорил:
— Испугался я, пошел на чердак, изделал петлю, привязал к стропилу, —
углядела меня прачка, зашумела — вынули из петли. И после того очутилось
около меня несообразное существо: шестиногий паук, величиной с небольшого
козла, бородат, рогат, с женскими титьками, о трех глазах, два ока — в
голове, а третье — меж грудями, вниз, в землю глядит, на мои следы. И куда
ни иду, он невступно за мной перебирается, мохнатый, на шести ногах, вроде
бы тени лунной, и никому его не видать, кроме меня, — вот он здесь, а ты
его не видишь, вот он!
Протянув руку влево от себя, Маков погладил что-то в воздухе, на
высоте вершков десяти от палубы; потом, вытирая руку о колено, сказал:
— Мокрый.
— Что же ты, так двадцать лет и живешь с пауком? — спросил я.
— Двадцать три. Ты думаешь — безумен я? Вот ведь стража моя, вот он
прихилился, паук-от...
— А с докторами не говорил ты о нем?
— Полно-ка, сударь, что тут доктор может? Ведь это не нарыв, ножиком
не отрежешь, микстуркой не вытравишь, мазями не затрешь. Доктор его не
видит, паука-то.
— Говорит с тобой паук?
Маков удивленно взглянул на меня и спросил:
— Смеешься, что ли? Как же паук говорить может? Он мне для страха дан,
чтоб я собой не располагал, не погубил бы чужую душу. Ведь душа-то во мне
чужая, вроде бы — краденая. Лет десяток назад тому задумал я утопиться, —
бросился с баржи в воду, а он, паук, вцепился лапами в борт да и в меня, я
и повис за бортом. Ну, притворился я, будто нечаянно за борт упал. После
матросы говорят: поддевка удержала меня, зацепилась за что-то. А — вот она,
поддевка-то, какая поддела меня...
Старик снова погладил, потрогал рукою влажный воздух.
Я молчал, не зная, что сказать человеку, который живет бок о бок с
таким странным созданием воображения своего, живет, а — не совсем безумен.
— Давно я хотел потолковать с тобой про этот случай, — говорил он тихо
и просительно. — Ты говоришь обо всем смело, верю я тебе. Скажи мне, сделай
милость, как, по-твоему: от бога паук этот охрана мне али от дьявола?
— Не знаю.
— Подумал бы ты... Я полагаю — от бога, это он охраняет, бережет чужую
душу во мне. Ангела приставить не захотел, недостоин я ангела. А вот паук —
это умнее. Страшный, главное. Долго не мог я привыкнуть к нему.
Сняв картуз, Маков перекрестился и сказал тихонько, воодушевленно:
— Велик и благодетелен бог наш, сударь и отец разума, пастырь душ
наших.
...Через несколько месяцев, лунной ночью, я встретил Макова на одной
из глухих улиц Нижнего Новгорода, он шел по тротуару, прижимаясь к заборам,
как бы уступая дорогу кому-то.
— Что — жив паук?
Старик усмехнулся, наклонясь, провел рукою по воздуху и ласково
сказал:
— А — вот он...
Спустя три года я узнал, что в 905-м году Макова ограбили и убили
где-то около Балахны.
Макс Горький
