особое совещание. тройки

[бур]

29 ноября засел за прошение о помиловании: своим - Кадетскому и Юранову и вот тому старому большевику с 905-го года, который надеялся найти общий язык с пролетарским судом. Он тоже, когда зачитали приговор, попросил меня написать ему прошение о помиловании. Я писал три и Малкин - пять. Засел за помилование, а это такая тяжелая работа, она не столько сложная, сколько действует как-то угнетающе.

Уголовно-процессуальный кодекс предусматривает, что приговоры, вступившие в законную силу - а в данном случае этот приговор в законную силу вступил с момента вынесения, поскольку он обжалованию не подлежит, - могут быть обжалованы в порядке надзора председателем Верховного суда или прокурором СССР, председателем Верховного суда РСФСР или прокурором РСФСР, которые имеют право приостановить приговор, истребовать дело для проверки. Но это допускается в исключительных случаях.

Когда они вышли - эти жены, - наши адвокаты стали отговаривать:

- Вы что, Борис Георгиевич, ехать хотите? Вы что, о двух головах? Разве вы не понимаете, что это за дело? Вся область! Вы что, не видели, что вот такой том с протоколами!

Я всё видел, конечно же.

- Вы свое дело сделали. Вас назначили защищать на этом процессе. Они даже вас не приглашали. Вы-то, вы по назначению суда выступали. Сделали свое дело - помилование написали. Всё. По такому делу ехать нельзя!

Я пошел к председателю коллегии.

- Вот, Иван Яковлевич, жены просят поехать в Москву по этому делу о вредительстве в животноводстве в порядке надзора. Как ты смотришь?

- Так я ж не знаю дела. Ты сам смотри. Если ты считаешь приговор правильным, откажи. Неправильным - поезжай.

А Малкин тут:

- Мне папа сказал, - (а он старше меня был. Мне в то время было 35, тридцать шестой год шел, а ему примерно лет 55 было. Так примерно около 20 лет он старше меня был) - что лучше ты будь плохим защитником, но хорошим гражданином.

Так что он отказался от разговоров с женами на эту тему. Они со мной, значит, разговаривали.

[бур]

И вот, я помню, всю ночь не мог заснуть. Что делать? С одной стороны, ведь защитник обязан, а с другой стороны, действительно правы те, кто говорят, что страшно. Да я сам понимал, что страшно.

Утром приходят жены, внесшие деньги, и говорят:

- Идите, оформляйте.

Малкин говорит:

- Ну, я тогда поеду с вами.

Поездка-то выгодная, он задолжал. У него, тем более, в семье пять человек, а у меня трое. И тут Терещенко, который постоянно ходил в спецколлегию, до тех пор, до этих показательных процессов, когда меня стали посылать, был тоже на процессе, но в закрытом заседании, о вредительстве на Навлинском сахарозаводе, в Навле (тогда это была Западная область, а потом - Брянская), сказал женам, чтобы тоже деньги несли и ордер выписывали.

Я засел за жалобы. Утром. Три жалобы составлял. Вечером пошел в тюрьму. Отдал и не пошел сам, не стал их вызывать, отдал дежурному по тюрьме и говорю:

- Снесите им, пусть подпишут, и мне обратно принесете.

Дежурный (ему еще лучше) отправился туда, принес мне обратно подписанные жалобы.

Я пошел вечером на вокзал, в два тридцать был поезд скорый Минск-Москва. А в этот день заказали мы билеты, два билета, даже три - потом Терещенко добавился. Прихожу на вокзал, они тоже уже на вокзале, Малкин и Терещенко. Сели в вагон, приезжаем в Москву. Я-то Москву знал, потому что часто здесь бывал, а они-то нет. Они изредка только приезжали. Повел я их в Прокуратуру СССР на Большую Дмитровку. Это Большая Дмитровка, 15, улица Пушкина теперь. Там когда-то был Московский комитет партии, а потом была Прокуратура СССР. Дом стоит так в глубине. И подходим к этому дому, смотрим: что такое? - весь этот палисад перед домом полон народу. Я спрашиваю одного мужчину:

- Куда это? Чего ждут? Очередь что ли, какая?

- А вот это всё с жалобами к Прокурору СССР, в порядке надзора.

Ходит милиционер там, порядок наводит. Я подошел, говорю:

- Вот мы трое - защитники из Смоленска, приехали с жалобами к Прокурору СССР по делу с высшей мерой.

- А вам тут стоять не надо, идите в комнату, - кажется, 228, но не ручаюсь за точность, - к старшему помощнику Прокурора СССР товарищу Тадевосяну. Он занимается этими делами.

Мы вошли, разделись, пошли наверх, нашли эту комнату. Открываем дверь: сидят две женщины - секретарша и машинистка. Вошли я и Малкин. Я и говорю, что мы защитники из Смоленска. Приехали с жалобой на имя Прокурора СССР по делу с высшей мерой. Нам милиционер сказал на улице, чтобы мы шли к товарищу Тадевосяну.

[бур]

Секретарша говорит:

- Он вам правильно сказал, только я не знаю, когда товарищ Тадевосян сможет вас принять, потому что он сейчас уезжает по срочному делу.

И в это время открывается дверь следующей комнаты, выходит высокий кавказец. Шинель до пят, как у Сталина, серая, такая же, как Сталин носил, барашковая шапочка. Он и сейчас жив, между прочим. Он работал в Институте по исследованию преступности последнее время; сейчас он, может, и на пенсии уже, но недавно я его встречал статьи в юридическом журнале.

Она:

- Товарищ Тадевосян, здесь вот защитники из Смоленска приехали по делу с высшей мерой. Когда вы сможете их принять?

- Давайте! - повернулся, обратно пошел в комнату. Я скорей за ним, Малкин за мной. И прошли. Я портфель открываю, достаю, значит, жалобы. Кладу ему. Малкин вытащил, положил. Он смотрит, отчеркивает красным карандашом что-то, нотабене поставил в одном месте. Перевернул страницу-другую...

- Я не могу разрешить вашего дела. Вам придется с Андреем Януарьевичем. Не знаю, когда он вас сможет принять. Придите ко мне завтра в 10 часов. Ушел - мы удалились.

На другой день приходим я и Малкин. Заходим в комнату. Секретарша:

- Вы защитники из Смоленска?

Я говорю:

- Да.

- Вас товарищ Тадевосян ждет.

Заходим в ту дверь. Вошли. Он:

- Защитники из Смоленска?

- Да.

- Идемте!

Ю.И. МУХИН

(Продолжение следует)

[бур]

"НАРОДНЫЙ" СУД
(Продолжение. Начало в NN 27,29,31)

А.Я. ВЫШИНСКИЙ

Пошли еще выше. "Прокурор Союза Советских Социалистических Республик". Вошли в комнату. Большая комната. Приемная, видимо. Стоят диваны, на диванах человека три или четыре сидят.

- Ну, сядьте!

Мы сели с Малкиным, он прошел в следующий кабинет. Потом вышел, куда-то ушел, потом опять пришел. Минут 45 так мы ждали, может, 50. Потом открывает дверь.

- Защитники из Смоленска!

Мы вошли, я - впереди, Малкин - за мной.

- Садитесь.

Там стоит большой такой стол, и перпендикуляром от него другой стол, видимо, совещания когда бывают, сидят. Сели в углу, на мягкие кресла. Он (Вышинский) смотрит жалобы наши. Потом поднял голову, посмотрел на Малкина, на меня.



- Вот вы - защитники. Вы приезжаете сюда и начинаете: и то не так, и это не по-вашему, всё дело неверное. А что вы там на месте делаете? А там вы: "Согласен с товарищем прокурором, прошу снисхождения", - дальше этого вы не идете.

Я говорю:

- Это неверно, я три раза поднимал вопрос о направлении дела на доследование для производства научной экспертизы, о чем пишу в жалобе.

- Так ли это?

- Да, так!

- Что же, и в протоколе судебного заседания это записано?

- Да.

- А что, вы протокол читали?

- Конечно, читал.

- А что появляется в протоколе? Дескать, заявляется одно, а делается другое.

Ну, это правда. Между прочим, он прав был.

[бур]

- Ну, хорошо. Я приостановлю исполнение приговора, и мы дело проверим здесь. Но предупреждаю: если в деле мы не увидим того, что вы тут понаписали, я тут же против вас возбуждаю дисциплинарное дело.

Я говорю:

- Это правильно будет. Такими же не шутят делами.

- Всё!

Поклонились, ушли.

Я пошел на телеграф, там ждала вот эта самая жена московского Юранова. И я передал, что приостановлен приговор, в порядке надзора будет проверяться дело в Прокуратуре СССР.

У нас в Москве жена одного адвоката московского, Молчанова, по нашим поручениям наводила справки. Потому что, если выступать - вот того же летчика я должен был защищать в Верховном суде РСФСР, а Верховный суд повесток не посылает, а вывешивают в коридоре объявления: такое-то дело слушается тогда-то, тогда-то, тогда-то, такое - тогда-то. Вот она ходила и проверяла. И когда увидит дело, которое мы ей поручили, она давала телеграмму нам: "Дело такого-то, слушается тогда-то". И вот я написал ей, чтобы взяла на учет дело это и наводила бы справки в Прокуратуре СССР.



И вот 25 января 38-го года, уже, значит, спустя почти два месяца после вынесения приговора к расстрелу (к расстрелу приговорили 28 ноября, а это 25 января), - это был Татьянин день как раз. Когда-то это был праздник Московского университета, а у жены моей была приятельница Татьяна, и она говорила, чтоб я не задерживался, а приходил бы домой, чтобы пойти на именины в гости.

Я собрался уходить: уже четыре часа, конец занятий. И тут секретарша говорит:

- Борис Георгич, вам телеграмма.

Беру телеграмму. Оказывается, от Молчановой телеграмма: "Приговор по делу Кадетского и других протесту Прокурора СССР Верховным судом СССР отменен полностью передачей дела на новое рассмотрение со стадии предварительного следствия", - то есть то, что просил я в Смоленском суде. Я прочитал вслух телеграмму эту. Наши защитники: "Ох, батенька, как вам повезло! Ах, как вам повезло!"

[бур]

Я тогда поднялся на второй этаж в спецколлегию и говорю секретарю Петухову:

- Петухов, у вас есть какие-нибудь сведения по делу Кадетского и других?

- Да нет. Вот ты тогда съездил, от Вышинского была телеграмма, затребовали дело. Ничего неизвестно - дело в Москве.

Я говорю:

- Вот я получил телеграмму - приговор отменен.

- Как отменен?

- Ну как, что ты, в первый раз встречаешься с отменой приговора?

- Но тут с обкомом было согласовано!

- Ну, - я говорю, - я не знаю, с кем вы согласовывали, а я говорю: вот я получил телеграмму - приговор отменен для передачи на новое рассмотрение в стадии предварительного следствия.

- Можно мне Онохину сказать? - (это председатель областного суда, который председательствовал по делу...) - Не уходи!

Побежал он; побежал, значит, приходит.

- Онохин просит тебя зайти к нему. Я пошел в кабинет председателя областного суда. Зашел:

- Здрасте!

- Правда это, что вы имеете сведения об отмене приговора?

Я говорю:

- Вот телеграмма.

Даю ему. Он прочитал.

- Благодарю вас.

Так. Ну, я пошел домой и говорю, что вот такая радость сегодня.

- Приговор отменили. Я пойду в тюрьму, а ты иди, значит, на именины. А я из тюрьмы, когда закончу, приду туда тоже.

И пошел в тюрьму, значит. А там, оказывается, - потом мне рассказывали - в это время брали на расстрел, кому уже наступило время. И, когда вызвали Кадетского, они думали, что пришел час. А попозже его с коридора в эту комнатку. Я говорю, что я сейчас получил телеграмму по протесту Прокурора СССР на основании тех жалоб, которые они тогда подписывали, приговор Верховный суд СССР отменил.



- Значит, вас опять переведут в камеры следственные, снова будет следствие.

Ну, он поблагодарил, пошел и закричал: "Ура! Приговор отменили!" Ох, как на него тут накинулись! Ну, а остальные уже выходили, слышали его слова.

[бур]

ТРОЙКИ

Это дело, конечно, очень подняло личный мой престиж в адвокатуре потому, что в то время передачи принимались в тюрьмах, не то что вот теперь; вот там бедному N возили, так и то не берут, и это. Тогда этого не было. И всегда около тюрьмы стояла очередь. По числам: первого, допустим, А, второго - Б, фамилии, начинающиеся так, - передавали. И покамест ждать передачу, покамест ответ получить, они стоят возле тюрьмы и разговаривают между собой. И об этом процессе по радио передавали, потом в газете писали, что вот (после окончания) прошел процесс такой-то, областной прокурор Мельников потребовал высшую меру наказания, потом было предоставлено слово защитникам Меньшагину и Малкину, приговор вынесен к расстрелу, без права обжалования. И о том, что они такие-то сякие и всякое делали: все недостачи с продовольствием - это по их вине. В газете было. А тут жены стоят и говорят, что отменили приговор.

Так что в коллегию стали поступать просьбы от этих жен по тем делам, которые поступают на их мужей, чтоб им назначили защитником меня. А до этого я только на показательные процессы выходил, а после этого уже стали назначать и на обычные - по 58-10: это 58-10 - антисоветская агитация и пропаганда. И всегда в закрытом заседании, где только суд, прокурор, секретарь, защитник. А если прокурора нет - значит, защитник не обязательно. Но если подсудимый просит, значит, защитник дается.

И так пошло, что вот в 39-м году приходилось делам по трем, по четырем в день выступать, по ст. 58-10. И другая работа почти отпала. Редко-редко по какой другой в обычных судах выступаешь. А всё больше в 39-й год - это удивительно напряженный год был. Вот потому много дел, что Берия осторожен был, да тройки были упразднены.



Закон о тройках нигде вообще не опубликован. Я каждые две недели на производственном совещании, которое там производилось, делал доклад о текущем законодательстве. Поэтому мы получали юридические Собрания законов, Собрания постановлений правительства, "Советскую юстицию", "Социалистическую законность", "Государство и право" - всё, что юридическое было, всё получали. Нигде не было опубликовано постановление о том, что такое - тройки эти самые.

[бур]

А тройка была организована, как я потом узнал, защищая двух следователей из КГБ - из ГБ, - из трех лиц состояла: первый секретарь обкома, начальник областного управления НКВД и прокурор области. Это тройка. А двойка - это в центре было: Николай Иванович Ежов и Андрей Януарьевич Вышинский. Это была двойка. А местные - тройки. И колоссальное количество дел.

Защищаешь кого-нибудь, а на него показания одного и того же человека - его почти весь город знал. Он сын бывшего князя, Масальского, по-моему. Отец его был в царское время тифлисским, а потом калужским губернатором. Революция его застала, когда тот был калужским губернатором. Куда делся отец, я не знаю, а сын его поселился в Смоленске. Чем он известен был там? Он в любой мороз шел в одном пиджачке и без головного убора. Люди там закутанные бегут, а он так идет себе. И все знали - это Масальский.

Организованы были тройки в 37-м году, примерно во второй половине июня они появились. Я сужу по судам, потому что нигде постановления не было. Кто их организовал, утверждал кто их - не знаю. Нигде постановления об их организации и об их упразднении, конечно, тоже не было... от вражеской агентуры, говорили. В докладе Молотова на февральско-мартовском пленуме и потом Сталин говорили, что страна засорена. Чтобы быстрее это проделать, были организованы тройки.

Это выяснилось на процессе следователей - Жукова и Васильева - он проходил 9-10 ноября 1939 года. Военный трибунал Калининского военного округа судил, выездная сессия была. Прокурор был из военной прокуратуры Белорусского военного округа, а защищали их московский адвокат Рогов и я. Рогова пригласил Жуков, подсудимый, начальник следственного отделения, а меня - Васильев, следователь этого отделения. Их судили за то, что они злоупотребляли служебным положением, неаккуратно оформляли дела, по которым тройка эта расстреливала. Они говорили, что времени не было, потому что тройка состояла из таких- то лиц. Требовали: скорей, скорей, скорей.

Причем, был спущен лимит от Ежова. На Смоленскую область назначено было десять тысяч для репрессий. А план этот обсудило бюро Смоленского обкома во главе с Коротченко, который вот недавно умер в Киеве. И они выдвинули встречный: двенадцать тысяч. А мы, говорит, выполнили - пятнадцать. Поэтому не было времени оформлять, обвинительные заключения писать, не было времени. И вот там несколько человек в этом обвинительном заключении, в деле фигурировали, что вот такие-то расстреляны по постановлению тройки, а обвинительного заключения на них нет.

[бур]

Дело это против них возникло по жалобе одного Васильева. Его, Васильева, жену, урожденную Нисбах, и ихнего приятеля - кажется, Лебедев фамилия (но тут, пожалуй, я уже плохо помню), - арестовали. Якобы они шпионские какие-то задания получили, и вот Лебедев должен был их отнести - Лебедев относил и положил пакет; а пакет - что было в пакете, он не знал, потому что это Нисбах ему дала его. Она, как немка по национальности, признана была шпионкой. И все, и ее муж занимались якобы шпионажем. Но муж заболел сыпным тифом. А больного же судить нельзя - только здоровых, поэтому, значит, ее и этого Лебедева расстреляли по постановлению тройки.

А муж болел, а когда выздоровел, то Ежова уже не было. И тройки упразднены были, его выпустили. Его выпустили, потому что никаких данных, что он был шпионом, нет. И он тогда стал жаловаться, хлопотал. И решили этих двух суду предать. Потом еще были другие упущения у них. Их судили. Жукову дали три года условно, а Васильеву дали два года. Писал я в Военную коллегию Верховного суда, но не знаю, правда, чем кончилось, потому что этот трибунал из Калинина приезжал, а потом Васильев мне больше не попадался, так что, чем кончилось дело, не знаю.

Здесь Меньшагин отвлекся на рассуждения о тройках и забежал, как видите, в 1939 г., когда уже шло наказание ретивых следственных и прокурорских работников, отличившихся при Ежове.

Давайте еще раз восстановим события. С конца 20-х в СССР начался бурный экономический рост. Этот рост должны были обеспечивать грамотные, трудолюбивые, вникающие в свои дела кадры. А партия и все структуры государства были засорены дрянью либо ленивой и тупой, разложившейся морально после победы в гражданской войне, либо карьеристами, вступившими в партию для занятия руководящих постов. Эта неспособная работать дрянь отчаянно боролась за свои места и в опасении их лишиться охотно объединялась под различными политическими лозунгами: троцкизма, леворадикализма, праворадикализма. Это оправдывало таких людей в их глазах: дескать, сняли их с должности не потому, что они тупые, а потому, что у них другие "политические взгляды".

Приведу такой пример. Из 69 комкоров (звание, примерно равное генерал-лейтенанту), участвовавших в "заговоре Тухачевского" (арестованных и осужденных), 48 были бывшими царскими офицерами, некоторые в довольно высоких чинах (до полковника), окончившими при царе академию Генштаба, награжденными вплоть до ордена Св. Георгия. И каково было им, сидящим на относительно небольших должностях, смотреть на занимающих маршальские должности необученных Ворошилова или Якира, унтер-офицеров Буденного, Белова или Блюхера?

[бур]

С другой стороны, армия росла, пусть и не быстро, но росла. Если после Гражданской войны ее численность была сокращена до 550 тыс. человек, то уже к 1933 г. численность была доведена до 900 тыс., а в 1936 г. - почти до 1.5 млн. В таких условиях все более-менее способные командиры должны были непрерывно повышаться в должностях. А из 69 арестованных за заговор комкоров 35 резко понизили в должностях в начале 30-х, когда ни о каком заговоре и слуху не было. Скажем, с должности командующего округом (маршальской) переводится в наркомат внешней торговли или секретарем в Совет труда и обороны - на почетные пенсии. То есть больше половины участвовавших в заговоре комкоров еще задолго до заговора показали свою неспособность к занятию командных должностей и были "обижены".

Положение усугублялось и тем, что наркомат, который должен был бы разобраться с заговором ленивых посредственностей - НКВД - был укомплектован Ягодой при попустительстве Менжинского черт знает кем и фактически никому не подчинялся. Достаточно сказать, что Ягода за деньги секретного валютного фонда закупил подслушивающую аппаратуру, и с ее помощью подслушивали членов Политбюро и Правительства, в том числе и Сталина. Причем непосредственно этим занимались люди, сильно скомпрометированные связями с польской разведкой. Сластолюбец Ягода понимал, что он долго наркомом не пробудет. Слишком уж его привычки расходились с привычками все набиравшего авторитет Сталина.

Сослуживец Ягоды М.Шрейдер вспоминал:

"Большинству оперативных работников ОГПУ конца 20-х так или иначе становилось известно об устраиваемых на квартире Ягоды шикарных обедах и ужинах, где он, окруженный своими любимчиками, упивался своей всевозрастающей славой... Помню, как 20 декабря 1927 года, когда отмечалось десятилетие ВЧК-ОГПУ, Ягода с группой приближенных наносил эффектные 10 -15 минутные визиты в лучшие рестораны, где были устроены торжественные ужины для сотрудников различных управлений и отделов ОГПУ... Апофеозом этих визитов в каждом случае было чтение сотрудником Особого отдела ОГПУ Семеном Арнольдовым плохоньких виршей с неуемным восхвалением Ягоды, где он фигурировал как "великий чекист". Последнее обстоятельство особенно интересно, потому что тогда даже в отношении Сталина никто таких прилагательных не употреблял".

В том же 1927 г. после неудавшегося покушения на Сталина было решено усилить его охрану, и ее поручили Н.С.Власику. До этого Сталина охранял всего один человек, литовец по национальности, Юсис. Власик начал осматривать места, которые требовалось обеспечить охраной. Он вспоминает:

"Вызвал Юсиса и на машине отправился с ним на подмосковную дачу, где обычно отдыхал т. Сталин. Приехав на дачу и осмотрев ее, я увидел, что там царил полный беспорядок. Не было ни белья, ни посуды, ни обслуживающего персонала. Жил на даче один комендант.

Как я узнал от Юсиса, т. Сталин приезжал на дачу с семьей только по воскресеньям и питался бутербродами, которые они привозили с собой из Москвы".

Надо ли удивляться, что при столь разных вкусах Ягода примкнул в заговоре к столь же сластолюбивому Троцкому?

Таким образом, прежде чем ликвидировать заговор в стране, его следовало ликвидировать в НКВД, вернее - делать все это вместе. Главой НКВД был поставлен Н.И.Ежов - чистый партаппаратчик, которому до этого никогда реальных дел не поручали. Очумевший от власти и одновременно не желавший вникать в суть дел, он поставил все на формально-бюрократическую ногу: он дает задания, а подчиненные ему в срок отчитываются.

[бур]

Как вы прочли, бюрократия на местах эту инициативу обрадованно подхватила: ей ведь тоже легче вместо того, чтобы вникать в дела, отчитываться бумажками с цифрами "перевыполнения плана". При такой постановке вопроса врагам было не сладко, но при этом беспощадно били и своих, а все та же партноменклатурная дрянь нашла способ избавляться от конкурентов. (Вспомните Гаврилина, с кем он сидел в тюрьме и по чьему указанию).

Когда страх перед заговором прошел и Политбюро увидело и поняло, к чему дело идет, ретивый бюрократ был освобожден от должности наркома ВД, а когда выяснили, что он успел натворить, то и расстрелян. Сталин, наконец, решился снять с поста 1-го секретаря Грузии Л.П.Берия (бывшего чекиста-профессионала) и назначить его наркомом НКВД СССР. Даже враг Берии Н.С.Хрущев утверждает, что Берия на Политбюро отказывался от этого поста, искренне не хотел возвращаться к чекистской работе и предлагал вместо себя Маленкова. Но партия заставила. Берия остановил судебно-следственный идиотизм, очистил кадры НКВД, прокуратуры и судов, заставил пересмотреть дела всех, кого осудили при Ежове (было освобождено 330 тыс. человек), более или менее восстановил в стране законность.

Но Меньшагин приводит интереснейшую цифру, по которой можно легко оценить размах ежовских репрессий, самых больших за весь период. Если в Смоленской области, численностью в 2.3 млн. человек, уголовные дела были заведены на 15 тыс. человек, то по всему тогдашнему СССР численностью в 160 млн. человек, можно говорить о 960 тысячах таких дел. То есть, из 160 тогдашних жителей, или из 100 взрослых, ежовским репрессиям подвергся едва 1 человек. Мне теперь понятно, почему в моей многочисленной крестьянской и далеко не бедной родне нет ни одного репрессированного, ни одного раскулаченного или высланного.

Но вернемся к делу животноводов и к тому, как Вышинский оценил суд, который судит людей этаким образом, и как это дело развивалось дальше.

СНОВА ЖИВОТНОВОДЫ

...В деле оказалось частное определение судебной коллегии по уголовным делам, нет, судебно-надзорной коллегии Верховного суда СССР, которая рассматривала протест Вышинского на этот приговор и вынесла частное определение, что при рассмотрении протеста Вышинского коллегия установила, что спецколлегия областного суда в составе председателя суда Онохина, членов суда Новикова и Лоца неосновательно отклонила протест, ходатайство защиты о направлении дела к доследованию, чем нарушила советское правосудие. И в результате этого определение послали в министерство юстиции, и оттуда последовало распоряжение: Онохина, председателя областного суда, перевели заведующим отделом кадров. Так что он потерпел крушение на этом деле, Онохин. И судьи стали более прислушиваться.

Следствие шло. 31 мая, помню, прихожу вечером домой часов около одиннадцати. Суд рассматривал дело инженера Шульгина, тоже о вредительстве и участии в антисоветской организации. Был объявлен перерыв до утра. Прихожу домой, мне говорят: а тут был человек - оставил записку. Беру записку. Оказывается, Юранов, научный сотрудник из Москвы, вот - из Всесоюзного института экспериментальной ветеринарии. Он пишет, что "сегодня мне объявили о прекращении моего дела производством за отсутствием состава преступления. Хотел лично поблагодарить вас, но вас дома нет, а я не могу ждать, боюсь опоздать на поезд. Но я знаю, что вы часто бываете в Москве, и поэтому прошу посетить меня по адресу: Кузьминки, бывший Голицынский дворец, Всесоюзный институт экспериментальной ветеринарии". Там он и жил.

[бур]

Как раз был праздник Троицы - 12 июня 1938 года. Был накануне в Москве, остался на выходной день - 12-е - и заехал в Кузьминки. И там был банкет проведен. В мою честь. Из-за этого Юранова.

Итак, один от них отпал. А само дело поступило снова в областной суд и рассматривалось уже в закрытом заседании. Не показательным процессом, как тогда, а в закрытом заседании, когда только суд, прокурор, защита, секретарь. С 27 февраля по 3 марта 1939 года. Видите, как? В 37-м году был приговор к расстрелу. А это уже 39-й год.

Значит, шестеро было подсудимых: Кадетский, старший зоотехник Райхлин, зоотехник Угорчиев, начальник ветеринарного управления Коршаков, начальник конеуправления Фомин и ветеринарный врач Рокачевский, а Юранова дело прекращено, оно отпало. Вместо этого латыша с большой рыжей бородой (Юрмальнека), члена партии с 905-го года, который надеялся найти общий язык с пролетарским судом, приложена справка, что он по делу латышского центра, по постановлению особой двойки (это Ежов и Вышинский), расстрелян. Так что он недаром надеялся найти общий язык.

А остальных шестерых судили. И уже более скромно все проходило. Во-первых, в закрытом заседании; во-вторых, председательствовал заместитель председателя областного суда Громов, который потом участвовал в рассмотрении дела Берии (в судебной коллегии, которая Берию судила, этот Громов участвовал). Он председательствовал, прокурором был не сам прокурор области, а старший помощник Кузнецов, который выступал тогда по делу этого директора треста хлебопечения.

Да, так вот он поддерживал обвинение, а защищали опять мы - Малкин и я. Я защищал Кадетского, врача ветеринарного управления Рокачевского и начальника конеуправления Фомина, которых раньше защищал Малкин. А он защищал остальных трех: Райхлина, Угорчиева и Коршакова. Шло опять по (ст. ст.) 58-7 и 58-11. Никто виновным себя не признавал, а прокурор считал, что обвинение доказано, и просил 25 Кадетскому и по 20 остальным. А я просил - Фомина оправдать как невиновного вовсе за отсутствием состава преступления, ветеринарного врача Рокачевского признавал виновным по 179-й - это хранение ядовитых веществ без соответствующего разрешения. Он ведь имел разные лекарства, которые запрещено хранить частным лицам, не имея на то разрешения, - они у него при обыске, когда его арестовывали, были изъяты. Это тоже служило одним из доказательств того, что он вредительствовал. Но я считал, что просто он хотел лечить, не имея на то разрешения. Частным путем, помимо того, что он работал. И вот по этой статье признавал его виновным.

А этого Кадетского признавал виновным в халатном отношении к службе. Упущения там были, бесспорно. Я просил их освободить за отбытием - ограничиться тем, что они отсидели, и освободить. Малкин просил тоже всем 111-ю, просил освободить за отбытием срока. Реплики прокурор не брал. В последнем слове они все считали себя невиновными.

Ночью вынесли приговор: Фомина оправдать, меру пресечения отменить, из-под стражи немедленно освободить; зоотехника Угорчиева признали виновным в халатном отношении к службе за то, что он, будучи командирован в Одессу для приемки импортных овец, погрузил их в вагон, который оказался зараженным паршой, и овцы заболели паршой, - два года лишения свободы считать отбытым, из-под стражи освободить. Теперь врача этого, Рокачевского, который ядовитые вещества хранил, признать виновным по 179-й - один год шесть месяцев лишения свободы, срок считать отбытым, из-под стражи освободить. Главного зоотехника Райхлина признать виновным в злоупотреблении служебным положением - 6 лет лишения свободы с зачетом предварительного заключения. Теперь: начальнику ветеринарного управления Коршакову по 109-й - 8 лет лишения свободы. И Кадетскому по 58-7-11... Приговор может быть обжалован в 72 часа в Верховном суде РСФСР.

[бур]

Малкин написал жалобы этим двум, а я написал жалобу за Кадетского. Дело кассационное рассматривалось 21 июня 1939 г. в Верховном суде РСФСР. Я выступал в защиту Кадетского, а Коммодов, московский адвокат (в свое время очень известный, он по процессам большим, на больших процессах участвовал, на показательных), защищал Коршакова и Райхлина.

Верховный суд просили мы оба: халатность, 111-я, ограничиться тем, что они отсидели, - и Верховный суд РСФСР под председательством члена Верховного суда Канаева определил: приговор оставить в силе с изменением - обвинения все квалифицировать по 111-й, меру наказания - один год шесть месяцев лишения свободы, считать отбытым, из-под стражи освободить.

КООПЕРАТОРЫ

Последний показательный процесс проходил в течение 2-10 марта. Подсудимыми были работники Запсоюза, т.е. областного союза потребительской кооперации. Во главе - председатель Дубровский, заведующий продовольственным отделом Эпштейн, заведующий промышленным отделом Пайн, заведующий транспортным отделом Репинский, финансовым отделом Курганский и вот какой-то еще там... Задворянский. В общем, 6 человек. Я защищал Дубровского, Эпштейна и Пайна, а Малкин защищал Задворянского, Репинского и Курганского. Вот так мы их поделили. Тоже - 58-7-11, тоже спецколлегия, тоже в показательном процессе, показательным судом. Прокурор сам не пошел в зал, а старший помощник Кузнецов обвинял.

Восемь дней продолжалось дело. Их обвиняли в том, что они разложили потребительскую кооперацию, колоссальный убыток принесла ихняя торговля. Потом произошло затоваривание отдельными предметами, в частности - солью.

Но потом, во время оккупации, как я благодарил их за это затоваривание! Потому что солью были засыпаны там Свирская церковь, Благовещенская церковь, Веселуха - башня в крепостной стене, еще эта... Воздвиженская церковь. Полны были солью, она оставалась, когда отступили, и попала в ведение городского управления, которое я возглавлял там во время оккупации. Этой солью мы, можно сказать, целый год и прожили, только благодаря ей. Потому что дачи продуктов от немцев были очень плохие, мало. А заготовку проводили вот на соль. На соль меняли эти крестьяне, вот, местные, потому что у них соли совсем не было. И даже приезжали из других городов за солью. Все благодаря тому, что подсудимые по этому делу сели за вредительство. Если бы сказать там, они бы...вот правильно обвинение-то было предъявлено!

[бур]

Суд был осторожнее. Он находился под впечатлением от моей поездки и отмены приговора, который был согласован, по словам секретаря Петухова, с обкомом, что не помогло. Я сразу же заявил ходатайство (как началось дело, спросили, какие имеются ходатайства) - направить дело к доследованию для производства финансовой экспертизы. Потому что все эти убытки подсчитаны местной комиссией, во главе которой стоял Цветков, новый председатель этого потребсоюза. Я говорил, что, по существу, ведь этот акт не может считаться объективным документом, потому что, если дела будут плохо и дальше идти, он всегда скажет: это потому, что вот так было плохо у того, от кого я принял. А если будет хорошо, все это пойдет на его счет. Вот было так плохо, а теперь как хорошо стало. И в том и в другом случае для него выгодно. Акт он подписал, юрисконсульт Бушуев, и потом бухгалтер какой-то.

И я просил вызвать в судебное заседание всех подписавших, потому что следствие их не допросило совсем. А допрашивало только тех, которые давали показания против подсудимых: вот, такие-сякие, вредители. Прокурор возражал, считал необоснованным ходатайство. Спецколлегия ушла на совещание и вынесла определение: ходатайство оставить открытым, вопрос оставить открытым, обсудить в зависимости от хода судебного следствия. И так довели до конца.

Но такой конфуз получился для следствия. Когда стали допрашивать вызванных по моему ходатайству свидетелей (с Бушуевым я был знаком, он юрисконсульт был), председатель спецколлегии Юнаков говорит:

- Свидетель вызван по ходатайству защитника. Какие вопросы вы имеете к нему?

Я говорю:

- Вот скажите, свидетель, каким путем вы пришли к выводу, что такие убытки? Как вы подсчитывали убытки эти?

Он ответил:

- Знаете, я на этот вопрос не могу ответить, потому что я не принимал участия в их подсчете.

[бур]

 Так ведь вы же подписывали?

- Да, меня позвал председатель союза Цветков, положил акт и сказал: "Подпиши вот здесь". Я и подписал.

И второй свидетель, оказалось, то же самое - не участвовал. Значит, акт составлен единолично этим Цветковым, новым преемником.

И вот, когда судебное следствие подошло к концу, председатель спрашивает:

- Какие ходатайства будут? Дополнения?

Я говорю, что я возвращаюсь к тому ходатайству, которое я заявил в начале судебного следствия. И считаю сейчас, после того, как выяснилось, что члены комиссии даже не участвовали в работе ее, это совершенно необходимо, чтобы была произведена бухгалтерско-финансовая экспертиза незаинтересованными лицами.

Малкин:

- Присоединяюсь.

Прокурор:

- Я считаю ходатайство необоснованным и прошу отказать: вопрос совершенно ясен.

Я очень боялся и спешил с этим делом, потому что в Москве в этот же день, 2 марта 1938 г., начался процесс Бухарина, Рыкова. Причем среди подсудимых был председатель Центросоюза Зеленский, который якобы завербовал Дубровского, этого самого.

Я боялся, чтобы московское дело - в частности, не Бухарин и Рыков, а вот Зеленский, - не довлело бы над нашим делом. И стремился его скорее закончить, пока нет того приговора. Так и получилось, что 10 марта мы окончили судебное следствие, и я заявил снова ходатайство об этом - о направлении дела на доследование. Прокурор считал необоснованным ходатайство, говорил, что все ясно.

Суд удалился на совещание, и, пожалуй, часа полтора совещались, а потом вышли и объявили определение: заслушав ходатайство защиты в отношении направления дела на доследование и мнение прокурора, предлагавшего в ходатайстве отказать, суд считает, что ходатайство является обоснованным и поэтому определяет: дело отложить, возвратить органам расследования для производства дополнительного следствия путем создания финансово-бухгалтерской экспертизы.

Ю.И. МУХИН

Продолжение следует

[бур]

"НАРОДНЫЙ" СУД
(Окончание. Начало в NN 27,29,31,33)

ПРОКУРОРЫ

И дело это отослано было, с нас спало, а вновь разбиралось уже в декабре 38-го года. Этого же года. Причем, я не смог участвовать в деле, потому что я в то время сидел на другом процессе - леспромкооперации. Тоже вредительство. А по этому делу защищал всех один Малкин. И кончилось дело тем, что Эпштейну и Пайну дали по два года лишения свободы и срок считали отбытым. Из-под стражи освободили. А Дубровскому - 15 лет по ст. 58-7-11. А остальным: Задворянскому - шесть лет по 109-й, Репинскому и Курганскому по четыре года по 109-й. Эти четверо остались сидеть, а двоих выпустили.



При кассационном рассмотрении Задворянский просил, чтобы я поехал в Москву для него. Верховный суд приговор оставил в силе, но Задворянскому меру наказания сократил с шести до трех лет лишения свободы. Тогда в порядке надзора я писал Голякову и в июле был у Голякова по этому делу (он истребовал его), привез протест. И в декабре 39-го года Верховный суд - СССР уже - приговор областного суда и определение Верховного суда РСФСР отменил и дело производством за отсутствием состава преступления прекратил. Все дела были искусственные. Так, дело тоже хорошо кончилось.

А вот то дело, по которому я тогда участвовал, когда оно разбиралось, началось раньше. Дело тоже интересное вот в каком отношении.

Судили за вредительство в местной промкооперации: председателя центра Леспромсоюза Фролова, заместителя Мясникова и начальника снабжения Бейлина. Я защищал Фролова и Мясникова, а защитник Иванов - Бейлина. Один из пунктов обвинения был такой: Фролов, будучи председателем, подарил врагу народа, председателю центра местного союза из Москвы, когда он приезжал к ним на ревизию, художественно сделанную кровать, которую сделал в городе Велиже еврей один, очень такой мастер хороший был, специалист. Ему специально он заказал и без оплаты, без ничего, и за счет местной промкооперации подарили, значит, вот этому врагу народа. Он тогда был председателем, а потом его посадили и расстреляли.

А этих вот судили позднее. Я признавал его виновным, считал, что он злоупотребление допустил - вот так бесплатно отдав эту кровать. Но сделал он это из чистого подхалимства, а никак не из вредительства. Так оно и было.

[бур]

Но тут такой эпизод произошел. Один свидетель на следствии показывал всё, а на суде пык-мык. Что прокурор спрашивал, он не помнил. Потом я его взял в оборот - то же самое. Там он говорил так, а сейчас этак, но, правда, всё тоже в обвинительном духе.

- Когда же вы правильно говорили?

Он стоит, краснеет. Потом объявляют перерыв.

- Ну, для перекура, как говорится, - сказал председательствующий, член областного суда Щербаков.

Мы обычно выходим в коридор. Смотрю, прокурор (выступал помощник областного прокурора, вот я хорошо помнил его фамилию, сейчас забыл, недавно хотел вспомнить, но не смог), смотрю, подозвал этого свидетеля. Я остановился. Смотрю, что дальше будет. Он позвал его, что-то ему сказал, и пошли они в судейскую комнату, где потом будут совещаться судьи, в кабинет судей. А я выждал минутки две и тоже туда. Вхожу в эту комнату, смотрю: прокурор сидит за столом, дело держит, это самое, наше, и показывает этому свидетелю старые показания его на предварительном следствии, которые он, значит, перепутал. Да, а я посмотрел, постоял, вышел обратно.

Кончился перерыв, садятся судьи, все заняли свои места. Щербаков (председатель) говорит, что судебное следствие подошло к концу, допрос свидетелей окончен. Какие стороны имеют дополнения?

Прокурор:

- Я имею вопросы к свидетелю, - и называет его.

Щербаков:

- Свидетель такой-то, подойдите, ответьте на вопросы прокурора.

Я встаю и говорю:

- Я имею заявление по ходу судебного следствия.

- Минуточку, товарищ защитник. Вот товарищ прокурор задаст вопросы, а потом я вам предоставлю слово.

Я говорю:

- Я имею заявление по ходу судебного следствия, по поводу ведения судебного следствия.

- Что такое? В чем дело? - спрашивает встревоженно так.

Я говорю, что во время перерыва, который только что окончился, представитель государственного обвинения, помощник областного прокурора такой-то, подозвал свидетеля такого-то, увел его в судейскую комнату и там, как я сам лично видел, показывал ему показания, которые он давал на предварительном следствии, чего он права не имел делать согласно Уголовно-процессуальному кодексу. Я прошу это мое заявление занести в протокол судебного заседания.

[бур]

Щербаков:

- Товарищ секретарь, занесите в протокол заявление защитника.

Тот записывает.

- Пожалуйста, товарищ прокурор, вопросы.

- Я не имею вопросов!

- Садитесь, свидетель. Так, еще какие дополнения будут? Нет дополнений? Защитник? Я говорю:

- Нет дополнений.

- Товарищ Иванов?

- Нет.

- Значит, переходим к прениям сторон. Слово имеет прокурор.

И вот он пошел-пошел, видите, вот они такие-сякие. Кровать подарил врагу народа! Что он (Фролов) является тоже вредителем, и он просит 20 Фролову и по 15 Мясникову и Бейлину.

После дали слово мне.

Да, они пьянствовали - такой эпизод проходил: кто-то к ним приезжал, и они устроили в честь него банкет. "Занимались пьянками вместо того, чтобы заниматься делом".

Ну а я в своей речи говорю, что здесь сгустил краски прокурор. Во-первых, про их пьянство никто ничего особенного не говорил, за исключением того, что был банкет; на банкете же много они не пили - ведь это же всё официально происходило. И если они там выпили, то это не есть пьянство. Но потом признавал Фролова виновным только в том, что он кровать эту подарил. И это нужно, я считал, квалифицировать по 109-й - злоупотребление служебным положением. Учитывая то, что он уже два года, даже больше, отсидел, я просил (с зачетом предварительного заключения) освободить Фролова, а Мясникова считал вообще невиновным и просил оправдать. Потом Иванов говорил в защиту Бейлина, считал его виновным тоже в служебных проступках.

- Товарищ прокурор! Реплику имеете?

-Да.

И уже в реплике он про подсудимых забыл; он напал на меня. Что, дескать, конечно, защитник Меньшагин является, видимо, специалистом по делам выпивок, поэтому он проводит градацию: когда выпивка, когда пьянка. А для меня так: раз пил, значит, пьяница... значит, пьянство, раз я так считаю, что это не пьянка, а только маленькая выпивка. Ну и настаивал на своем.

Я ответил, что есть одна латинская пословица:

"Юпитер, ты сердишься, значит, ты не прав". Гнев товарища прокурора вызван, очевидно, не содержанием моей речи в защиту, а тем, что я отметил незаконный поступок самого прокурора, который пытался научить свидетеля, какие показания ему надо давать. Поэтому я считаю, что выводы мои правильные.

И суд вынес - тоже поздно уже вечером, начало ночи было, - приговор: Мясникова оправдать, из-под стражи немедленно освободить; Фролову - 109-я: два года лишения свободы, считать отбытыми, из-под стражи освободить; Бейлину - 111-я: два года лишения свободы, из-под стражи освободить. Так всех отпустили. Ну, я говорил этому Фролову, что поскольку такая разница в требовании прокурора и в приговоре суда, то, может, прокурор протест будет подавать. Чтобы он не предавался ликованию, а наведывался, т.е. через 72 часа пришел бы ко мне узнать, нет ли протеста прокурора.

Никакого протеста не было. Он (прокурор) боялся, что в Верховном суде увидят такое заявление... Но зато после того при встрече совершенно не здоровался со мной.

[бур]

Никакого протеста не было. Он (прокурор) боялся, что в Верховном суде увидят такое заявление... Но зато после того при встрече совершенно не здоровался со мной.

В деле животноводов "справедливый народный суд" обвинил во вредительстве совершенно невиновных в этом специалистов. Но смотрите, что происходит. Перепуганный наказанием председателя областного суда, суд дает обратный откат - он фактически выпускает на свободу заведомых вредителей.

Надо понять принцип тогдашней кооперации и ее цель. Чтобы не увеличивать объем денег в обороте и этим не обесценивать рубль, правительство стремилось всеми силам ввести в оборот деньги граждан, и кооперация должна была этому способствовать. Техника ее была такова.

Граждане сдавали деньги для оборотных средств торгово-закупочных кооперативов, на эти деньги по низким оптовым ценам закупались дефицитные товары (остальные и так можно было купить). Но продавались товары кооператорам, как и всем остальным, - по розничным ценам. По идее, в конце года прибыль кооператива распределялась между пайщиками - теми, чьими деньгами созданы оборотные средства. Таким образом, для членов кооператива товары получались дешевле, и это стимулировало людей вступать в кооперацию.

А эти мерзавцы, наверное, на все оборотные средства закупили совершенно не дефицитный в мирное время товар - соль! Кроме этого вбухали деньги в аренду складов для этой соли. Те, кто по призыву советской власти принес деньги в этот кооператив, остались и без денег, и без товаров, но с соответствующим отношением к советской власти. Это настолько вопиющее вредительство, что не видеть его, а, следовательно, не участвовать в нем не могли все эти эпштейны, пайны, репинские и курганские. Ведь даже Меньшагин во вредительстве не сомневался.

А перепуганный снятием с должности предыдущего судьи "народный суд" этих преступников на всякий случай освободил!

[бур]

КУЛЬТУРА СУДЕЙ

Показательных процессов больше у нас не было. Тройки были, очевидно, распущены сразу же после Ежова, потому что после этого все дела шли в суды. Много дел этих было возвращено из Особого совещания, и они подчас анекдотический характер имели. Вот, помню, дело парикмахера. Когда был в армии, наша квартира была близко от его мастерской. Он имел свою собственную парикмахерскую. Я по мере надобности ходил туда стричься-бриться. Он всегда такой приветливый, разговорчивый, начитанный был человек - вопросы задавал разные.

И вот узнаю, что его под второй день Пасхи в 38-м году, 25 апреля 1938 года, забрали. Дело его послали в Особое совещание. Оттуда, когда Берия вернул дела, и его дело вернулось. И вот 7 июля 39-го года оно назначено к слушанию. Пришла его жена просить, чтобы я его защищал, потому что дело без участия сторон: ни прокурора, ни защиты не требуется. Но, если подсудимый хочет, защитник допускается. Я к нему в тюрьму прошел - он очень рад был этому. Началось слушание дела, дело маленькое: один обвиняемый, два свидетеля - два парикмахера, которые показали на предварительном следствии, что он восхвалял старый строй и выражал недовольстве советской действительностью.

Ведь вообще следственные органы все время обвиняли штампованными такими формулами, избегая конкретностей.

Он не признает себя виновным.

Ивашков председательствовал, член областного суда. Свидетель - парикмахер. Парикмахерскую у подсудимого отобрали, когда коллективизация проходила, он стал работать в промысловой артели. Уже в другой парикмахерской то есть. А улика - он выражал недовольство советской властью и восхвалял старый строй.

Я и говорю:

- Вы расшифруйте эти понятия - это очень общее. Что именно? Вы приведите его слова. Что он сказал?

- А он сказал, что он Максима Горького не любит, ему не нравятся сочинения Максима Горького, а вот Гоголь и Лермонтов - это настоящие писатели.

- А еще что?

- А больше ничего.

И второй свидетель начал с того, что подсудимый восхвалял и недоволен был, а когда я его спросил, что же тот говорил, оказывается, он говорил, что Гоголь, Лермонтов - это хорошие писатели, а Максим Горький - это плохой.

- А еще, еще что?

- А больше ничего.

Парикмахер не признавал себя виновным вообще, и я сказал суду, что никакого состава преступления в его действиях нет. Потому что уже точно установили, что он говорил. А показания свидетелей неправильно были записаны следователем. Просил его оправдать. Суд его оправдал. Но просидел он с 25 апреля 38-го года и до 7 июля 39-го. Год и два с половиной месяца в заключении, за здорово живешь, как говорится.

И вот тогда же было другое дело - землемера. Он был уже пожилой человек - Волконский, землемер. Помню, 16 июля 39-го года у меня должно было быть дело в народном суде. Вдруг приходит секретарь из суда - вот этот Петухов - и говорит: