Трепашкин был уверен, что он его знал, и что он его даже арестовывал 8 лет назад. Он полагал что это было изображение Владимира Романовича, агента ФСБ, который подбирал людей в состав автофургона c электронным наблюдением для банды Радуева во время грабежа банка Солди.
Первое, что подумал Трепашкин, это разыскать Романовича и постараться убедить его раскрыть своё участие во взрыве жилых корпусов. Не тут-то было. Насколько Трепашкин смог определить, Романович уехал из России на Кипр и летом 2000-го года он там скончался после того, как его сбила машина.
Трепашкин затем нашёл первоисточник эскиза – управляющего домом на улице Гурьянова.
«Я показал ему эскиз Романовича», - сказал Трепашкин, сидя в своей гостиной, «и он мне сказал, что образ был правильно начерчен, точно так, как он описал его милиции. Но затем они отвезли его на Лубянку, где они показали ему эскиз Гочияева и настаивали, что это и был мужчина, которого он видел».
Этой «бомбой» Трепашкин собирался немного удивить властей. ФСБ к этому времени уже давно опубликовало имена девяти человек, которые якобы были ответственны за взрывы в Москве и Волгодонске. Эти взрывы же и были предлогом для новой войны с Чечнёй, хотя ни один из подозреваемых не был чеченцем. Согласно сообщениям, к лету 2003-го года, пятеро из них были мертвы, двое были на свободе, и судебный процесс ещё двоих был назначен на октябрь. Как адвокат Татьяны Морозовой, Трепашкин собирался присутствовать на суде и представить эскиз Романовича, как улику для оправдания.
Он принял дополнительную предосторожность. Перед началом суда, он встретился с Игорем Корольковым, журналистом независимого журнала «Московские Новости» и в деталях описал отношение Романовича к делу.
«Он сказал, 'если они до меня доберутся, хотя бы все будут знать почему'», - разъяснил Корольков. «Он был напуган и напряжён, потому что, думаю, он уже знал, что за ним идут».
Конечно же, вскоре после встречи с Корольковым, власти забрали Трепашкина. Пока он был задержан, ФСБ ещё раз провела рейд на его квартире, на этот раз с участием целого автобуса сотрудников. Я понимаю, что для соседей это было очень увлекательно»,- сказал Трепашкин смеясь, «самое большое происшествие здесь за долгое время».
Они его задержали по старой выдуманной причине ФСБ – за незаконное владение оружием - но судья, очевидно знакомый с этим клише, сразу же отверг обвинения. Прокуроры тогда вернулись к обвинениям Трепашкина, которые еще рассматривались со времени предыдущего рейда за два года до этого и за секретные документы, которые, он [Трепашкин] утверждает, ему подложили. Этого было не много, но достаточно. После закрытого суда, Трепашкина приговорили к четырём годам тюрьмы за неправильное обращение с классифицированным материалом и отослали в тюремный лагерь на Урал.
В его отсутствии, двоих мужчин, которых судили за взрывы жилых домов, обвинили и приговорили к пожизненному заключению. Объявляя дело официально закрытым, правительство приказало ФСБ засекретить все следственные документы по делу на следующие семьдесят пять лет.
Мой последний вопрос к Михаилу Трепашкину был, в какой-то степени, «между прочим».
Мы стояли на тротуаре около его дома, и я его спросил, если оглядеться на пройденную им за последние пятнадцать лет жизнь, изменил бы он что-нибудь.
Вопрос был «между прочим» потому, что люди в ситуации Трепашкина, которые боролись с властями и проиграли, почти все без исключения скажут «нет»: в поисках правосудия, свободы, или в стремлении изменить общества к лучшему, говорят они, сделали бы всё так же. Люди в таких ситуациях говорят это себе, чтобы придать значимость своим мучениям.
Вместо этого, Трепашкин посмеялся и сморщил лицо в свою отличительную гримасу.
«Да», - сказал он, «я бы много чего изменил. Сейчас я вижу, что доверчивость является одной из моих недостатков. Я всегда считал, что не сама система, а только несколько нехороших людей создают проблемы. Даже когда я был в тюрьме, я никогда не верил, что Путин мог на самом деле стоять за этим. Я всегда думал, что как только он узнает, меня немедленно выпустят». Трепашкин убрал гримасу и пожал своими широкими плечами. «В общем, я понимаю, что реально наивность привела меня к ошибкам».
Я не был полностью в этом уверен. Больше чем «наивность» я подозревал, что его «недостаток» больше чем наивность, заключался на самом-то деле в старинном, если не сказать е в средневековом - чувстве преданности. Во время нашей первой встречи, Трепашкин дал мне копию своего резюме, которое состояло из шестнадцати страниц, и первое, что бросилось мне в глаза было то, как он выделил свои многочисленные награды и похвалы за все годы службы государству: как специалист морского флота, как офицер КГБ, как следователь ФСБ. Как бы необычно или причудливо не выглядело, он верил по-настоящему. Как ещё можно объяснить, что он провел годы, будучи следователем, тщательно строя дела против организованных преступных группировок или продажных чиновников, и в то же время упорно отрицая признание того, что в новой России, сами воры всем и заведовали?
Конечно же, это чувство неизменной преданности и парализовало Трепашкина, оно же и огородило его от познаний своих «ошибок», от перемен в жизни, чтобы отдалиться от неприятностей. По такому же счёту, даже перемена местоположения нашей встречи говорит о непреклонности Трепашкина; его жена вернулась раньше ожидаемого, было очень разгневана увидев, что он разговаривает с западным журналистом, и немедленно выгнала нас на улицу.
«Ну, что поделаешь?», - прошептал Трепашкин когда мы прощались, будто он ничего не мог предпринять.
Но возможно у гнева его жены в тот день - 25-го Сентября - была и другая причина. В тот день, Трепашкин собирался идти на Пушкинскую Площадь, чтобы встретиться с небольшой группой сторонников, где в 6 часов они доллжны были провести демонстрацию с требованием проведения нового следствия взрывов.