Вот как описывал Гопкинс встречу со Сталиным, который, по версии нынешних "историков", якобы был деморализован:
"Ни разу он не повторился. Он говорил так же, как стреляли его войска, - метко и прямо. Он приветствовал меня несколькими быстрыми русскими словами. Он пожал мне руку коротко, твердо, любезно. Он тепло улыбался. Не было ни одного лишнего слова, жеста или ужимки. Казалось, что говоришь с замечательно уравновешенной машиной, разумной машиной. Иосиф Сталин знал, чего он хочет, знал, чего хочет Россия и он полагал, что вы также это знаете. Во время этого второго визита мы разговаривали почти четыре часа. Его вопросы были ясными, краткими и прямыми. Как я ни устал, я отвечал в том же тоне. Его ответы были быстрыми, недвусмысленными, они произносились так, как будто они были обдуманы им много лет назад.
Когда мы попрощались, мы пожали друг другу руки с той же решительностью. Он сказал "до свидания" один раз, точно так же, как он только один раз сказал "здравствуйте". И это было все. Может быть, мне только показалось, что его улыбка была более дружелюбной, немного более теплой. Быть может, так было потому, что к слову прощания он добавил выражение уважения к президенту Соединенных Штатов.
Никто не мог бы забыть образ Сталина, как он стоял, наблюдая за моим уходом - суровая, грубоватая, решительная фигура в зеркально блестящих сапогах, плотных мешковатых брюках и тесном френче. На нем не было никаких знаков различия - ни военных, ни гражданских. У него приземистая фигура, какую мечтает видеть каждый тренер футбола. Рост его примерно 5 футов 5 дюймов, а вес - около 190 фунтов. У него большие руки, такие же твердые, как его ум. Его голос резок, но он все время его сдерживает. Во всем, что он говорит - именно та выразительность, которая нужна его словам.
Если он всегда такой же, как я его слышал, то он никогда не говорит зря ни слова. Если он хочет смягчить краткий ответ или внезапный вопрос, он делает это с помощью сдержанной улыбки - улыбки, которая может быть холодной, но дружественной, строгой, но теплой. Он с вами не заигрывает. Кажется, что у него нет сомнений.
Он предложил мне одну из своих папирос и взял одну из моих. Он непрерывно курит, что, вероятно, и объясняет хриплость его тщательно контролируемого голоса. Он довольно часто смеется, но это короткий смех, может быть, несколько сардонический. Он не признает пустой болтовни. Его юмор остр и проницателен. Он не говорит по-английски, но когда он обращался ко мне по-русски, он глядел мне прямо в глаза, как будто я понимал каждое слово. Я уже сказал, что наше свидание ни разу не прерывалось.
В Соединенных Штатах и в Лондоне миссии, подобные моей, могли растянуться и превратиться в то, что государственный аппарат и английское министерство иностранных дел называют беседами. У меня не было таких бесед в Москве, а лишь шесть часов разговора. После этого все было сказано, все разрешено на двух заседаниях". (Шервуд, с. 547).
И это характеристика растерявшегося, бьющегося в панике человека?! Никакого заискивания - хотите, будем сотрудничать, а нет - сами обойдемся. Вы предложили сотрудничество сами - мы это ценим.
А шла лишь шестая неделя войны.
В характеристике, данной Гопкинсом, русский менталитет может смутить слово "машина", но в устах американца, да еще в те времена преклонения перед техническим прогрессом, это было несомненным комплиментом.
Шервуд замечает: "Гопкинс, конечно, вовсе не видел настоящего фронта в России. Даже если бы он его видел, он вряд ли мог бы понять, что происходило. Его вера в способность русских к сопротивлению возникла главным образом под влиянием самого характера просьб Сталина, доказывавших, что он рассматривает войну с точки зрения дальнего прицела. Человек, который боится немедленного поражения, не говорил бы о первоочередности поставок алюминия". (Там же, с. 549).
Деловая атмосфера в Кремле отличалась от атмосферы в обкомах, райкомах, на заводах только масштабами решаемых задач, но никак не духом. Везде, по воспоминаниям сталинских наркомов, также быстро решались вопросы, и также не было ни минуты сомнения в победе, после продолжительной, требующей отдачи всех сил войны.
Победа 1945 г. была рождена в 1941 г., и именно потому, что 1941 г. ярче всего продемонстрировал силу русского духа, с такой ненавистью наши идеологические оппоненты выискивают в нем слабости и поражения. Их логика по отношению к 1941 г. такова же, как по отношению ко всему советскому строю: видеть на Солнце одни пятна и на этом основании утверждать, что Солнце - источник мрака
