Тут мораль ни с какого боку...Тут - санитария...верней...её отсутствие.
Яранга (юрта) по форме сахарная голова. Кор перед входом предупреждает:
- Ни слова по-русски! Ни признака удивления! Никаких записей! Чукчи подозрительный народ. Делайте все то, что буду делать я.
Удушающая вонь вокзального клозета. Котельная жара. Мужчины голые. Женщины в одних маках (меховых трусиках). Они бросились помогать нам раздеваться. Ребенок, улучив минуту, ловит материнскую грудь. Девушка на ходу сбрасывает маки и, торопясь натягивает на голые ляжки европейское платье. Дешевый американский ситец засален на груди, животе и бедрах. Платье модное, с короткими рукавами и вырезом на шее.
Не успел сесть - увидел на "постели" (шкура взрослого оленя) - вошь. Стал жечь вошь спичкой. Вся яранга заметила это. Оханье, крик. Кор переводит: "Ты и так в очках, а теперь совсем ослепнешь".
Поджечь вошь - ослепнешь. Вошь надо съесть.
Принесли пудовую глыбу мерзлого мяса. Это "копальхен" - сырое оленье, моржовое, нерпичье, или китовое. Девушка в европейском старалась "пекулем" (чукотской тяпкой) настрогать "копальхен". Мясо тает и скользит из рук. Платье мешает зажать кусок коленками. Застыдившись неловкости, девушка вздернула подол и завязала узлом над грудями, зажала моржатину в колени и стала быстро настругивать тонкие ломти. Старый чукча положил первые куски на специальную доску и начал есть. Жир с его губ плыл на шею и затекал в пупок. Щепоткой мха, обмакнутого в деревянную кадушку, он аккуратно обтер лицо, шею и грудь. Обмакнув вторично, этим же мхом он протер доску из-под мяса. Дерево заблестело, как лакированное. На него положили для нас мелко нарезанные куски.
Кадушка называется "ачульхин". Это их ночной горшок. Мочей дубят кожу, лечатся, умываются. Мочиться на оленьи шкуры не принято. Старик чукча поясняет:
- Не надо пачкать! и, стянув меховые штаны с бедер к коленям, садится при нас на ачульхин.
Есть трудно. Жду. Кор энергично обгладывает кость. Старик сидит на ачульхине, обиженный моим плохим аппетитом, и усиленно угощает.
Тяну время. Достаю носовой платок. Сморкаюсь. Тотчас же предупредительный окрик:
- Не надо пачкать!
Старик, сильно обеспокоенный, соскакивает с ачульхина, подтягивает штаны и жестами показывает более практичный способ сморкания.
Обед продолжается. Я не могу есть. Испражнившийся старик с удвоенной любезностью тычет мне копальхен. "Как так? 9 часов не слезал с нарты, а в рот - ни куска". Затем извлекает откуда-то завалявшийся ржаной сухарь, обмакивает в горячую воду и начинает жевать. Это ему трудно делать. У чукотских стариков из ослабевших десен зубы выпадают раньше, чем успеют сгнить. Он жует, пока кипятится чай, потом выплевывает разжеванную массу на ладонь и протягивает мне. Этим оказывают гостю самое большое уважение. Машинально я взял. Кор, все время молчавший, впервые закричал по-русски куда-то в пространство:
- Съешьте, съешьте, ради бога, мы будем еще у них просить собак.
Я изобразил улыбку, оскалив зубы, как мальчик с пасты "Хлородонт", сжал кулак и, имитируя, стал неестественно часто подносить его ко рту. Липкая грязь выдавилась между пальцев. Рот не стягивался от улыбки. Зубы ударились о кружку с горячим чаем. Испачканная рука схватила испачканный платок. Меня стошнило... на шкуры.
- Не надо пачкать, - сказал Кор. Доел мясо и вытер руки о кухлянку.