Но Алёша мне сказал: «Знаешь, я видел эту партию в действии и ещё подожду туда вступать». Он рассказал, что уже после победы большевики расстреляли в Крыму 30 тысяч белых, которые уже никому не могли причинить вреда. Никаких причин убивать, кроме кровожадности, не было. Убивали не только офицеров. В Симферополе расстреляли известного в городе врача за то, что он оказал помощь белому. Врач был в прошлом революционером, другом Дзержинского, венчался в Шлиссельбургской крепости, чтобы жена могла поехать вместе с ним на каторгу. В Сибири родилась у него дочь Грета, которую мы хорошо знали. И такого человека расстреляли большевики. Правда, у Греты осталась большая книга, в которой Дзержинский, Феликс Кон и прочие деятели выражали сожаление о трагической ошибке.
В иностранной печати стали появляться сведения о страшном голоде в России, об умирающих, о людоедстве — эти сведения официально поступали из России, невозможно было им не верить. А мы «для работы» ходили в ресторан «Медведь», слушали балалаечников, пили и ели — и чувствовали, что больше так жить не можем. Однажды мы пошли в ресторан, и нам подали ростбиф с кровью. Я была беременна и, начитавшись в газетах о людоедстве, не могла есть. Я перестала есть совсем, и пришлось сделать аборт, так я была истощена
И я вспомнила, как привольно нам жилось в 23-м году (речь идёт о Германии), когда коммунисты были близки к захвату власти. Но они же, коммунисты, при содействии Советского Союза и подготовили победу Гитлера, мы с отцом были тому свидетелями. Коммунисты внушали рабочим, что их главный враг — «социал-реформисты», «социал-предатели», а с фашистами долго никакой борьбы не велось
С Наумом мы говорили откровенно, но и ему не смели признаться, что мы думаем об Октябрьской революции. Мы уже с ним договорились, что сажают ни за что, но посягнуть на святая святых могли только в разговоре друг с другом. Наум ждал ареста. По-разному бывало. Для некоторых, как Рудина, арест был, как снег на голову. А некоторых до ареста долго терзали: прорабатывали на собраниях, снимали с работы. И в это время, между исключением из партии и арестом, они как на сковородке жарились. С Наумом именно так поступили. Его исключили из партии за то, что сидели его брат и друзья. Мы, кажется, остались единственными, с кем он общался. Мы приезжали к нему. Он был в ужасном состоянии. Ждал ареста. О пытках мы тогда ничего не знали и не подозревали об их существовании. И Наум не знал, что перед тем, как расстрелять, ему на следствии перебьют позвоночник. Главный ужас ареста был не в том, что с тобой там сделают — об этом просто не думали, а в том, что станет с семьёй. Тот, кого сажали, вычёркивался из жизни, а на семью падал позор. Наум с горечью передал нам разговор со своим десятилетним сыном. Все дети знали о врагах народа. Наум спросил сына: «Слушай, Толя, если бы тебе сказали, что твой отец — враг народа, как бы ты к этому отнёсся?» Сын ответил: «Убил бы своими руками». Мы встретились с Толей в 1956 году, и он вспомнил эти слова. Он помнил их всю жизнь.