Однажды Ариадна приехала в Женеву и пришла в гости к подруге Надюше.
"После ужина Надя попросила мужа проводить меня до трамвая. Он снял с вешалки потрепанную каскетку, какие носили только рабочие, и пошел со мной. Дорогой стал дразнить меня моим либeрaлизмом, моей буржуазностью. Я в долгу не осталась, напала на марксистов за их непонимание человеческой природы, за их аракчеевское желание загнать всех в казарму. Ленин был зубастый спорщик, тем более что мои слова его задевали, злили. Его улыбка - он улыбался не разжимая губ, только монгольские глаза слегка щурились - становилась все язвительнее. В глазах замелькало острое, недоброе выражение.
Я вспомнила, как мой брат, вернувшись из Сибири, рассказывал, как в Минусинске ссыльный Ленин держал себя. Он грубо подчеркивал, что прежние ссыльные, народовольцы, - это никому не нужное старье, что будущее принадлежит им, с.-д. Его пренебрежение к старым ссыльным, к их традициям особенно сказалось, когда пришлось отвечать перед местной гестапо за бегство одного из них. Обычно вся колония помогала беглецу, но делалось это так, чтобы гестапо не могла наказать тех, кто давал ему деньги или сапоги. Ленин с этим не считался и из-за пары ботинок подвел ссыльного, которого за содействие побегу, да еще и неудачному, посадили в тюрьму на два месяца. Ссыльные потребовали Ленина на товарищеский суд. Он пришел для того, чтобы сказать, что их суда он не признает и на их мнение плюет.
Мой брат с обычным своим юмором описывал эту бурю в ссыльном муравейнике, но в конце уже серьезно прибавил: "Злой человек, этот Ленин. И глаза у него волчьи, злые".
Воспоминание о рассказе брата подстрекнуло меня, и я еще задорнее стала дразнить Надиного мужа, не подозревая в нем будущего самодержца Всея России. А он, когда трамвай уже показался, дернул головой и, глядя мне прямо в глаза, с кривой усмешкой сказал:
- Вот погодите, таких, как вы, мы будем на фонарях вешать.
Я засмеялась. Тогда это звучало как нелепая шутка.
- Нет. Я вам в руки не дамся.
- Это мы посмотрим.
На том расстались. Могло ли мне прийти в голову, что этот доктринер, последователь не им выдуманной безобразной теории, одержимый бесом властолюбия, а может быть, и многими другими бесами, уже носил в своей холодной душе страшные замыслы повального истребления инакомыслящих. Он многое планировал заранее. Возможно, что идею создания своей главной опоры - Чека - он вынашивал уже тогда."
Ты кого удивить хотела, мать? Я тебе с листа сейчас аллаверды накатаю мумияр от другой Ариадны, писанный в 22-м году в Париже на заказ той половины эмигрантского отродья, которая в феврале 1917-го царя свергла.
Накануне войны Ариадна приехала в Царское село. Гуляет по парку, а навстречу патлатый Распутин.
- Аря! Что на Гороховую перестала ко мне ходить? Бабы, говоришь, по лестнице весь проход жопами перегородили? Ну ладно, прощаю. Царя давно видела? А он сегодня бал даёт, хошь под локоток проведу вместо контрамарки?
Царь показался Ариадне невзрачным пугливым неврастеником. То и дело зыркал своими белёсыми бычьими глазами: зыркнет и сразу отводит, чтобы Аликс не просекла, на кого пялится. Голос его был тусклый как закопчёная керосиновая лампа, рядом не расслышишь. Но один раз он его повысил. До поросячьего визга.
- Рабочие, говорите? Да мало стреляли это быдло в пятом году! Мало Столыпин (упокой господи душу убиенного) вешал! Мало, мало! Бездельники, пьяницы, таких только армия может исправить. Война, вот что сейчас России нужно для её спасения! И не "маленькая победоносная", а всемирная и всесокрушающая война!
И стукнул по столу глиняной кружкой так, что фужеры попадали. Бычьи глаза налились кровью, по бороде слюна, пальцы дрожат. Отвернулся и стал смотреть в окно. Подбежала Аликс.
- Ники! Тебе надо срочно развеяться. Вот и вороны опять в парк налетели...
- Сейчас я устрою этим воронам "Ленский расстрел"! - Выхватив у стражника винтовку, помчался по лестнице вниз. Вскоре раздались выстрелы.
- Гoc-по-да! - раздался голос Аликс. - Ну что приутихли? Бал продолжается!
И оркестр грянул тарантеллу.
