Книга Виктора Астафьева "Прокляты и убиты".

[Здравосмысл]

А по моему, он верно отметил, только скотом может быть судья осуждающий невинного (не согласного повторять за властью все её глупости) человека, на смерть.

Сегодня вот узнал, что за время войны потери бойцов Красной армии от арестов чекистами составили 600 тысяч человек.

Скотиной Астафьев назвал не каких-то конкретных судей и следователей. Он всех назвал скотиной. Вы просто невнимательно прочитали абзац. Всех, без исключения. Врачей рабочих. учителей ученных партийцев. А чтобы не было никаких иллюзий, Астафьев их прямо и перечислил. Сравните с подлинно великими художниками слова, например с Толстым Л.Н. Как бы сильно Толстой ни ненавидел  царский полицай режим, но нигде он не называет русских людей скотиной. Ведь если скотиной назвать жертву, то и палач будет не палач, а всего лишь скотовод!!!И преступлений, совершенных против скотины не бывает. И убивать скотину не грех, на то она и скотина

[Здравосмысл]

Я не ставил вопрос о "великой" правде  Астафьева. Речь идёт о сермяжной (простой) правде писателя.

Она так контрастирует с героичеким, эпическим, описанием войны другими писателями.

А кто эти самые другие писатели!!! Это ведь тоже фронтовики, например, Юрий Бондарев

[Прон]

А кто эти самые другие писатели!!! Это ведь тоже фронтовики, например, Юрий Бондарев

Несомненно!!!

Не один Виктор Петрович Астафьев писатель фронтовик, было ещё много других.

Он описал войну в другом ракурсе, и именно поэтому встаёт вопрос: Кто же прав??

[Spasin]

А кто эти самые другие писатели!!! Это ведь тоже фронтовики, например, Юрий Бондарев

Скоро, очень скоро выйдут Гениальные Тексты Спасина!

Читай, Внимай и Наслаждайся Трепетной Прозой,

Декламируй Спасительные Строфы!

Мой сон продлился на века,
Лежал калачиком в печи,
Пришла божественна строка,
Кряхтя, зажег белы свечи.
Смахнул я пыль времен
и в сеть войдя, свой взор
Пронзил , как шпоры стремен,
канву событий как узор.
И там сплелись, и солнца свет,
И тьма покрывшая Россию,
на долгих смрадных триста лет.
Как долго шел к тебе Мессия!
Окинув наш чекисткий мир,
Прикинув вызовы in future,
Емеля *** забил на пир,
Сзывая богатырей на бучу.
Но Соловей поет в Милане,
Илье биг-мак был свет в окошке,
Добрыня играет на баяне,
В Париже собирая крошки.
Ау народ! Остались ли в Руси,
Когда in future тленом дышит?
Никто не придет нас спасти,
Проснись герой - и ты услышишь
Как плачет Мать - ее дите,
Не видит хлеба с молоком.
А жирный и гнилой палач
Икру жует, давя платком
Свобод прошальные листы,
Цензуру ввел он повсеместно,
В бараний рог согнул персты,
Борцам режима и здесь уместно
На все просторы прокричать,
Что бронепоезд наш запасный,
Стояв и починяв матчасть,
На ветку -путь весьма опасный
Принял уже и ускоряясь,
Все время набирая ход,
Над нами всеми забавляясь,
В небытие и тьму несёт...

[Прон]

Как ни береглись в ротах, как ни наказывали разгильдяев, как ни убеждали людей проникнуться ответственностью времени — ничего не помогало, дисциплина в полку падала и падала. Множилось количество больных гемералопией и еще больше тех, кто симулировал болезнь. Люди устали от казарменного скопища, подвальной крысиной жизни и бесправия, даже песня "Священная война" больше не бодрила духа, не леденила кровь и пелась, как и все песни, поющиеся по принуждению, уныло, заупокойно, слов в ней уже не разобрать, лишь завывания "а-а-а-а" и "о-о-ой" разносились по окрестным лесам и по военному городку.

Дожили до крайнего ЧП: из второй роты ушли куда-то братья-близнецы Снегиревы. На поверке перед отбоем еще были, но утром в казарме их не оказалось. Командир второй роты лейтенант Шапошников пришел за советом к Шпатору и Щусю. Те подумали и сказали: пока никому не завлять о пропаже, может, пошакалят где братья, нажрутся, нашляются и опять же глухой ночью явятся в роту.

— Ну я им! — грозился Шапошников.

На второй день, уже после обеда, Шапошников вынужден был доложить об исчезновении братьев Снегиревых полковнику Азатьяну.

— Ах ты Господи! Нам только этого не хватало! — загоревал командир полка. — Ищите, пожалуйста, хорошо ищите.

Братьев Снегиревых, объявленных дезертирами, искали на вокзалах, в поездах, на пристанях, в общежитиях, в родное село сделали запрос — нигде нету братьев, скрылись, спрятались, злодеи.

На четвертый день после объявления братья сами объявились в казарме первого батальона с полнущими сидорами. Давай угощать сослуживцев калачами, ломая их на части, вынули кружки мороженого молока, растапливали его в котелках, луковицы со дна мешков выбирали. "Ешьте, ешьте! — по-детски радостно, беспечно кричали братья Снегиревы. — Мамка много надавала, всех велела угостить. Кого, говорит, мне кормить-то, одна-одинешенька здесь бобылю".

— Вы где болтались? — увидев братьев, обессиленный, все ночи почти не спавший, серый лицом, как и его шинель, без всякого уже гнева спросил у братьев Снегиревых командир второй роты.

— А дома! — почти ликующими голосами сообщили братья Снегиревы. — Че такого? Мы ж пришли... Сходили... И вот... пришли... А че, вам попало из-за нас?

— Но в сельсовет села был сделан запрос.

— А-а, был, был, — все ликуя, сообщили братья. — Председатель сельсовета Перемогин тук-тук-тук деревяшкой на крыльце, мамка лопоть нашу спрятала, обутки убрала, нас на полати загнала, старьем закинула, сверху луковыми связками, решетьем да гумажьем забросала.

— Чем-чем? — бесцветно спросил Шапошников.

— Ну гумажьем! Ну решетьем! Ну это так у нас называется всякое рванье, клубки с тряпицами, веретешки с нитками, прялки, куделя...

"Пропали парни, — вздохнул Шапошников, — совсем пропали..."

— Потеха! Председатель Перемогин спрашивает у мамки: "Где твои ребята?" — "Служат где-то, бою учатся, скоро уж на позиции имя..." — "Ага, на позиции, — согласился председатель сельсовета Перемогин. — Вот только на какие?" Мы еле держимся на полатях, чтобы не прыснуть.

В особом отделе у Скорика братья Снегиревы были не так уж веселы, уже встревоженно, серьезно рассказывали и не вперебой, а по очереди о своем путешествии в родное село, но вскоре один из братьев умолк.

— Корова отелилась, мамка пишет: "Были бы вот дома, молочком бы с новотелья напоила, а так, что живу, что нет, плачу по отце, другой месяц нет от него вестей, да об вас, горемышных, всю-то ноченьку, бывает, напролет глаз не сомкну..." Мы с Серегой посовещались, это его Серегой зовут в честь тятькиного деда, — ткнул пальцем один брат в другого. — Он младше меня на двадцать пять минут и меня, как старшего, слушается, почитает. Да, а меня Еремеем зовут — в честь мамкиного деда. Именины у меня по святцам совсем недавно, в ноябре были, у Сереги еще не скоро, в марте будут. До дому всего шестьдесят верст, до Прошихи-то. И решили: туда-сюда за сутки или за двое обернемся, зато молока напьемся. Ну, губахта будет нам... или наряд — стерпим. Мамка увидела нас, запричитала, не отпускает. День сюда, день туда, говорит, че такого?

[Прон]

Яшкин повидал кое-что пострашнее, чем расстрел каких-то сопливых мальчишек. Под Вязьмой или под Юхновом — где упомнишь? — свалка по всему фронту шла, видел он выдвинувшуюся за неширокую, но глубокую пойменную речку танковую часть, которой надлежало обеспечить организованный отход и переправу через водную преграду отступающих частей, дать им возможность закрепиться на водном рубеже. Яшкин да и все отступающие войска очень обрадовались броневой силе, поверили, что наконец-то дадут настоящий бой фашисту, остановят его хотя бы на время, а то так с самого прибытия на фронт мечутся да прячутся, бегают по земле, стреляют куда-то вслепую. Танки, занимая позиции за рекой ночью, все сплошь завязли в пойме, и утром, когда налетела стая самолетов и начала прицельно бить и жечь беспомощные машины, командир полка или бригады со штабниками и придворной хеврой бросили своих людей вместе с гибнущими машинами, удрали за речку. Танки те заскребены были, собраны по фронту, большинство машин чинены-перечинены, со свежими сизыми швами сварки, с царапинами и выбоинами на броне, с хлябающими гусеницами, которые, буксуя в болотной жиже и в торфе, посваливались, две машины оставались и после ремонта с заклиненными башнями. Танкисты, через силу бодрясь, заверяли пехоту: зато мол, боекомплект полный, танк может быть использован как вкопанное в землю забронированное орудие.

Но с ними, с танкистами и с танками, никто не хотел сражаться, их били, жгли с неба. Когда черным дымом вастелило чахло заросшую пойму и в горящих машинах начал рваться этот самый полный боекомплект, вдоль речки донесло не только сажу и дым, но и крики заживо сгорающих людей. Часть уцелевших экипажей вместе с пехотою бросились через осеннюю речку вплавь. Многие утонули, а тех, что добрались до берега, разгневавшийся командир полка или бригады, одетый в новый черный комбинезон, расстреливал лично из пистолета, зло сверкая глазами, брызгая слюной. Пьяный до полусмерти, он кричал: "Изменники! Суки! Трусы!" — и палил, палил, едва успевая менять обоймы, которые ему подсовывали холуи, тоже готовые праведно презирать и стрелять всех отступающих.

И вообще за речкой обнаружилось: тех, кто жаждал воевать не с фашистом-врагом, а со своими собратьями по фронту, гораздо больше, чем на противоположном берегу боеспособных людей.

Под покровом густого кислого дыма от горящего торфа и машин разбродно отступившим частям удалось закрепиться за речкой. Володя Яшкин из окопчика, уже выкопанного до колен, видел, как примчался к речке косячок легковых машин, как из одной машины почти на ходу выскочил коренастый человек в кожаном реглане, с прискоком, что-то крича, махая рукой, побежал к берегу речки, нервно расстегивая кобуру. Он застрелил пьяного командира танкистов тут же, на месте. И с ходу же над речкой, на яру, чтобы видно всем было, сбили, скидали в строй остальных командиров в распоясанных гимнастерках с пятнами от с мясом выдранных орденов и значков отличников боевой и политической подготовки. Этих расстреляли автоматчики из охраны командира, одетого в реглан. Успевшие попрятаться в пехотные щели танкисты, увидев, какая расправа чинится над предавшими их командирами, без понуканий оказались на другом берегу речки, чинили машины и под покровом ночи увели за водный рубеж, вкопали в берег три танка. Кажется, на сутки удалось возле речки обопнуться, приостановить противника, но потом, как обычно, оказалось, что их уже обошли, окружили и надо с этих гарью затянутых, горелым мясом пропахших, свежими холмами могил помеченных заречных полей сниматься, военные позиции оставлять.

Знатоки сказывали, что командир танковой бригады, оказалось, все-таки бригады, так храбро воевавший со своими бойцами, был пристрелен командующим армией, который метался по фронту, пытаясь организовать оборону, заштопать многочисленные прорехи во всюду продырявленном фронте, уже на подступах к Москве имея приказание подчинять своей армии без руля и без ветрил отступающие части, и тут уж не щадил никто никого и ничего.

Повалявшись в госпиталях, поошивавшись на всевозможных пересылках, распределителях, послужив почти полгода в двадцать первом полку, Яшкин отчетливо понимал, что порядок в этой армии и дальше будет наводиться теми же испытанными способами, как и летом сорок первого года на фронте, иначе просто в этой армии не умеют, неспособны, и что значат какие-то парнишки Снегиревы? Таких Снегиревых унесет военной бурей в бездну целые тучи, как пыль и прах во время смерча уносит в небеса.

[Прон]

Осмотревшись, шире расставив ноги, чтоб не упасть, отстранив далеко от очков бумагу, майор начал зачитывать приговор. Тут уж Серега с Еремеем и носами швыркать перестали, чтоб не мешать майору при исполнении важного дела ничего не пропустить. Текст приговора был невелик, но вместителен, по нему выходило, что на сегодняшний день страшнее, чем дезертиры Снегиревы, опозорившие всю советскую Красную Армию, подорвавшие мощь самого могучего в мире советского государства, надругавшиеся над честью советского бойца, нет на свете.

— Однако ж, — буркнул командир батальона. "Хана ребятам, хана", — окончательно порешил Яшкин. "Умело составлена бумага, ничего не скажешь, так бы умело еще воевать научиться", — морщился Скорик.

— Они че? — толкнул его в бок Щусь. — Они в самом деле распишут ребят?..

— Тихо ты... Подождем.

Чудовищные прегрешения и преступления этих двух совсем окоченевших парнишек самих их так ошеломили обвинительными словами, до того ударили, что у них перестало течь из носов, да еще каким-то, последним, видать, внутренним жаром опахнуло так, что на лбах у обоих заблестела испарина, но, несмотря ни на что, они и батальон ждали: вот скоро, вот сейчас свершится то, чего они ждут. Сейчас, сейчас...

В ботинках стиснуло босые ноги, пальцы сделались бесчувственно стеклянными, братья же твердили себе, убеждали себя: "Потом отойдем, потом..."

Батальон, не переступая, не шевелясь, во все глаза глядел, всем слухом сосредоточился — вот скоро, сейчас вот пожилой, в общем-то, старенький уже, такой симпатичный майор еще раз протрет очки, водрузит их, покашляет, помурыжит народ и со вздохом облегчения: "...но движимая идеями гуманизма, учитывая малолетство преступников и примерное их поведение в мирное время, наша самая гуманная партия, руководимая и ведомая отцом и учителем к полной победе..."

Володя Яшкин, нареченный патриотическими родителями в честь бессмертного вождя, ничего уже не ждал и хотел одного; чтобы все-таки как можно скорее все кончилось. Кажется, и Скорик ничего не ждал, но пытался обмануть себя, да и все, пожалуй, кроме самих осужденных и зеленых красноармейцев вроде Коли Рындина, ожиданиям своим уже не верили, но очень хотели верить.

Майор и в самом деле протер очки, всадил их глубже на переносице и тем же сохлым от мороза голосом дочитал:

— "Приговор окончательный, обжалованию не подлежит и будет немедленно приведен в исполнение".

Все равно никто не шевелился и после этих слов, все равно все еще чего-то ждали, но майор никаких более слов не произносил, он неторопливо заложил листок бумаги в красную тощую папочку, туже и туже затягивал на ней тесемки, как бы тоже потерявшись без дела или поражаясь тому, что дело так скоро закончилось. Одну тесемку он оборвал, поморщился, поискал, куда ее девать, сунул в карман.

— Вот я говорил, я говорил! — вдруг закричал пронзительно Серега, повернувшись к брату Еремею. — Зачем ты меня обманывал? Зачем?!

Еремей слепо щупал пляшущей рукой в пространстве, братья уткнулись друг в друга, заплакали, брякаясь головами. Распоясанные гимнастерки, мешковато без ремней висящие штаны тряслись на них и спадывали ниже, ниже, серебряная изморозь все оседала на них и все еще гасла на головах.

— Да что ты? Что ты? — хлопал по спине, поглаживал брата Еремей. — Оне холостыми, как в кине... попугают... — Он искал глазами своих командиров, товарищей по службе, ловил их взгляд, требуя подтверждения своим надеждам: "Правда, товарищи, а?.. Братцы, правда?.." Но Еремей видел на всех лицах растерянность или отчуждение — относит его и брата, относит от этого берега, и ни весла, ни шеста, ни потеси нет, чтоб грестись к людной земле, и никто, никто руки не протягивает. "Да что ж это такое? Мы же все свои, мы же наши, мы же..."

"Неужели он и в самом деле не понимает? Неужели же еще верит?.." — смятенно думал не один Скорик, и Щусь думал, и бедный комроты Шапошников, совсем растерзанный своей виной перед смертниками, многие в батальоне так думали, по суетливости Еремея, по совершенно отчаянному, кричащему взгляду разумея: понимает старшой, все понимает — умный мужик, от умного мужика рожденный, он не давал брату Сереге совсем отчаяться, упасть на мерзлую землю в унизительной и бесполезной мольбе. Брат облегчал последние минуты брата — ах, какой мозговитый, какой разворотливый боец получился бы из Еремея, может, выжил бы и на войне, детей толковых нарожал...

[Прон]

Между тем трое стрелков обошли могилу, встали перед братьями, двое охранников подсоединились к ним, все делалось привычно, точно, без слов.

"Пятеро на двух безоружных огольцов!" — качал головой Володя Яшкин, и недоумевал Щусь, ходивший в штыковую на врага. Помкомвзвода видел под Вязьмой ополченцев, с палками, ломами, кирками и лопатами брошенных на врага добывать оружие, их из пулеметов секли, гусеницами давили. А тут такая бесстрашная сила на двух мальчишек!..

— Во как богато живем! Во как храбро воюем! — будто услышав Яшкина... отчетливо и громко сказал командир первого батальона Внуков. — Че вы мешкаете? Мясничайте, коли взялись...

— Приготовиться! — ничего не слыша и никого не видя, выполняя свою работу, скомандовал пришлый, всем здесь чуждый, ненавидимый лейтенант. Вынув пистолет из кобуры, он взял его, поднял вверх.

— Дя-аденьки-ы-ы! Дя-аденьки-ы-ы! — раздался вопль Сереги, и всех качнуло в сторону этого вопля. Кто-то даже переступил, готовый броситься на крик. Шапошников, не осознавая того, сделал даже шаг к обреченным братьям, точнее, полшага, пробных еще, несмелых. Лейтенант-экзекутор, услышав или заметив это движение наметанным глазом, резко скомандовал: "Пли!"

И было до этого еще мгновение, было еще краткое время надеяться, обманывать себя, была еще вера в чудо, в пришествие кого-то и чего-то, способного избавить братьев от смерти, а красноармейцев и их командиров от все тяжелее наваливающегося чувства вины и понимания, что это навсегда, это уже неповторимо, но как взметнулась вверх рука с плотно припаявшимся к спуску крепким пальцем, закаменело в груди людей всякое чувство, всякое время остановилось, пространство опустело. "Все!" — стукнулось тупой твердью в грудь, рассыпаясь на какие-то тошнотные пузырьки, покатилось в сердце, засадило его той удушливой слизью, которая не пропускала не только дыхание, но даже и ощущение боли. Только непродыхаемое мокро сперлось, запечаталось в груди.

И был еще краткий миг, когда в строю батальона и по-за строем увидели, как Еремей решительно заступил своего брата, приняв в грудь почти всю разящую силу залпа. Его швырнуло спиной поперек мерзлой щели, он выгнулся всем телом, нацарапал в горсть земли и тут же, сломившись в пояснице, сверкнув оголившимся впалым животом, вяло стек вниз головою в глубь щели. Брат его Сергей еще был жив, хватался руками за мерзлые комки, царапал их, плывя вместе со стылым песком вниз, шевелил ртом, из которого толчками выбуривала кровь, все еще пытаясь до кого-то докричаться. Но его неумолимо сносило в земную бездну, он ногами, с одной из которых свалился ботинок, коснулся тела брата, оперся о него, взнял себя, чтоб выбиться наверх, к солнцу, все так же ярко сияющему, золотую пыльцу изморози сыплющему. Но глаза его, на вскрике выдавившиеся из орбит, начало затягивать пленкой, рот свело зевотой, руки унялись, и только пальцы никак не могли успокоиться, все чего-то щупали, все кого-то искали...

Лейтенант решительно шагнул к щели, столкнул Серегу с бровки вниз. Убитый скомканно упал на старшего брата, прильнул к нему. Лейтенант два раза выстрелил в щель, спустил затвор пистолета и начал вкладывать его в кобуру.

— Отдел-ление-э! — властно крикнул он стрелкам, направляясь к саням.

Заметив ботинок, спавший с Сереги, вернулся, сопнул его в могилу.

— Мерзавец! — четко прозвучало вослед ему, но лейтенант на это никак не отреагировал.

Кружилось над поляной и орало воронье, спугнутое залпом, спешно улетающее в глубь сосняка. Отделился от роты и как-то бочком, мелким шажком семенил к лесу помкомвзвода Яшкин. "А ты куда? — хотел остановить его Щусь. — Кто взвод поведет? — И увидел, как следом за Яшкиным к лесу, скользя на ходу, придерживая шапку, спешил Лева Скорик. — И этот смывается! — раздражился Щусь. — Выполнил боевую задачу, доклад пошел писать о блестяще проделанной работе..."

— Убийцы!

Костлявый, ободранный, с помороженными щеками человек, отчетливо схожий ростом, статью да, наверное, и голосом с незабвенным заступником за всех бедных и обиженных, всевечным рыцарем Дон Кихотом. Вместо таза на голове его был островерхий буденовский шлем с едва багровеющей звездою на лбу, наглухо застегнутый на подбородке, толсто обмерзший мокротой, копья вот не было и Санчо Пансы не было.

— Убийцы!

Вздев руки к небу, с голыми, красными, куриной кожей покрывшимися запястьями, сотрясался и сотрясал воздух нелепый человек в нелепой одежде. Батальон, не дожидаясь команды, рассыпался, разбегались ребята от свежей могилы. Их рвало, Коля Рындин, такой же большой и нелепый, как Васконян, рокотал между наплывами рвоты, шлепая грязным слюнявым ртом:

— Бога!.. Бога!.. Он покарат! Покарат!.. В геенну!.. Прокляты и убиты... Прокляты и убиты! Все, все-э...

— Убийцы!

[Прон]

     "Хоть бы никто не пришел. Мельникова бы черти не принесли", -- вздохнул
Шпатор и пошарил щепотью сложенными  пальцами по груди.  И только подумал он
так, дверь в каптерку распахнулась  и, захлопываясь, ударила в зад вошедшего
комиссара,  неусыпно  трудящегося на  ниве  воспитания и поддержания боевого
духа  в   подразделениях  двадцать  первого  стрелкового  полка.  "Накликал,
накликал окаянство", -- загоревал старшина Шпатор.
     -- Что у вас здесь творится? -- щупая зад, зашипел капитан.
     -- Солдаты об убиенных молятся. Верующие которые.
     -- И вы... И вы... позволили?
     -- А  на  веру позволения  не спрашивают... даже  у  старшины. Дело это
Богово.
     -- Н-ну знаете! Н-ну знаете!
     -- Ничего я не знаю, не дано. Пусть молятся. Не мешайте им.
     -- Я немедленно прекращу это безобразие.
     --  И  сделаешь еще одну  глупость. Десяток солдат молятся. Батальон их
слышит.  Вас вот не слышат. Спят на  политзанятиях.  А тут вон молитвы какие
долгие помнят, оттого помнят,  что к добру, к  милости молитвы  взывают, а у
вас -- борьба... Вечная борьба. С кем, с чем борьба-то?
     Капитан Мельников начал  оплывать, на нем, как на взъерошенном  петухе,
стали оседать и укладываться перья.
     -- Но в нашей армии нельзя, недопустимо!
     --  Кто вам это  сказал? Где это  записано? -- подал  голос из-за печки
Володя  Яшкин.  Он  сидел там  как  за  бровкой  окопа  в засаде,  трофейным
складничком перевертывал на печке пластинки картошки.
     -- Они что, и на фронте будут молиться? -- будто не слыша Яшкина, пошел
в наступление комиссар.
     -- Если успеют, -- валяя горячую картошку  во  рту, не  унимался Володя
Яшкин, -- непременно взмолятся. Там раненые Боженьку да  маменьку кличут. Но
не  политрука. И мертвенькие сплошь с крестиками лежат.  Перед  сражением  в
партию запишутся, в сраженье же крестик надевают...
     -- Интересно, где это они их берут? -- усмехнулся капитан Мельников.
     -- Научились в котелках из пуль отливать, из консервных банок вырезать.
Коли уж русский солдат умел суп из топора варить...
     -- То-то воюют с Богом и крестом так здорово, аж до Волги.
     -- Еще и с непобедимым знаменем красным, со звездой и...
     --  Неприятностей-то   не  боитесь?  --  все  строжась,  предосте-  рег
Мельников,  не желая больше слушать этих  двоих  из ума  выживших тыловиков.
Заменить  бы их  надо, а  некем.  Совсем редко  в полку  появляются  люди из
кадровой армии -- полегли, видно, да в плен угодили.
     --  Чего  их  бояться?  На  передовой,  товарищ  капитан,  одни  только
неприятности и происходят.  -- Яшкин поскоблил ножом  по  печке и снес в рот
рыжую картофельную скорлупу, захрустел ею.

[Малюта]

Он описал войну в другом ракурсе, и именно поэтому встаёт вопрос: Кто же прав??

Победители всегда правы.

[СтарК]

Победители всегда правы.

Точно Малюта,а Астафьев перебежал в лагерь побежденных,к которым я отношу всех тех,кто льет помои на ВЕЛИКОЕ ПРОШЛОЕ страны,сломавший хребет такому ВРАГУ,проклятому всем человечеством,КАК ФАШИЗМ.Предатель и колоборационист,вписавшийся в пятую колонну,как Суворов-Резун.Они сейчас считают себя ПОБЕДИТЕЛЯМИ.Над кем? Над русским народом,которого уничтожают и дебелизируют вот уже 20 лет,над страной в котророй они разрушили и промышленность и сельское хозяйство по рецептам Гитлера,а сейчас еще и опускают грамотность до церковно-приходской школы,да и то не для всех.

[Spasin]

Точно Малюта,а Астафьев перебежал в лагерь побежденных,к которым я отношу всех тех,кто льет помои на ВЕЛИКОЕ ПРОШЛОЕ страны,сломавший хребет такому ВРАГУ,проклятому всем человечеством,КАК ФАШИЗМ.Предатель и колоборационист,вписавшийся в пятую колонну,как Суворов-Резун.Они сейчас считают себя ПОБЕДИТЕЛЯМИ.Над кем? Над русским народом,которого уничтожают и дебелизируют вот уже 20 лет,над страной в котророй они разрушили и промышленность и сельское хозяйство по рецептам Гитлера,а сейчас еще и опускают грамотность до церковно-приходской школы,да и то не для всех.

А кто нас вытащит из этой задницы??

Правильно, Мудрый и Любимый Наш Спасин!

Если Жиденок начнет голосить -
Лучше Святых сразу выносить!
Ребята , не уходите от темы,
Как режиму сменить стремя?! 

[MrMister]

Без широких обобщений не обойтись! Обосрал всех советских людей, сравнив их со скотиной. Где тут великий художник слова, где тут правда жизни.

Нет,он написал о больших успехах в появлении определенных типов - всегда готовых все одобрять,угодничать власти,ради этого идти на компромиссы с совестью. Возможно это имелось в виду.
А люди - в СССР того периода были те кто не становился такими,не считал себя советскими.
То что гражданин СССР - обязательно советский - формально да,но имелось в виду иное.
Написано про то что добились успехов - это значит таких людей было много но не все.
Вы не можете понять что в СССР того периода были люди которые не считали себя советскими.
А были и те кто счтал себя советскими но не скурвились.
Тут возможно Астафьев как бы смотрит с точки зрения именно того дня,как это воспринималось именно тогда.Возможно несколько преувеличивает автор - но это ему как очевидцу виднее.
Литературный стиль Астафьева не супер,но тут не об этом речь.

[Ilja72]

Победители всегда правы.

Ну эт ты сказал. Известно что "победителей не судят".

Хотя..сложная сентенция вообще то.

[Прон]

     Лешка   Шестаков  с  Гришей  Хохлаком  угодили   жить  в  еще  крепкую,
светленькую избенку стариков  Завьяловых -- к Корнею Измоденовичу и Настасье
Ефимовне.  Солдатикам  тоже, как важным  персонам,  была выделена  под жилье
"светлая половина", но  они от горницы наотрез отказались, углядев в запечье
лежанку, широкую, что нары, да и полатики были крашеные под потолком -- тоже
заманчиво.
     Участник   далекой,  империалистической  войны  с   германцем,   Корней
Измоденович истосковался по "опчеству", по умственной беседе, велел Настасье
Ефимовне наладить стол, гостей же проводил в баньку, над которой попрыгивала
истомно  дрожащая  пластушинка  жара, банная изгорелая  трубенка нетерпеливо
дрожала  в  накаленном воздухе. И  когда  солдатики,  исхлестав друг  дружку
вениками,  явились из баньки неузнаваемо чистые, свежо  дышащие, в хрустящем
белье -- от Ванечки и Максимушки, бедующих на войне, оставшееся,  всплакнула
Настасья Ефимовна. Старый  солдат  укротил ее строгим, упреждающим взглядом.
Промокая  лицо  ушком платка, хозяйка распевно  пригласила дорогих гостей за
стол.  Стесняясь  почестей,  себя,  таких  легких телом, стесняясь, в  чужое
исподнее переодетых  -- Корней  Измоденович  настоял,  чтоб "амуницию"  свою
гости оставили на деревянных  вешалах над каменкой --  "потому как тварь эта
не разбирацца: царский ты гусар аль сталинский енерал -- ест всех".
     -- Старуха  замочит амуницию  в корыте  да  с мылом  и золою  санитарию
проведет.
     На столе  в  эмалированных мисках,  керамических и фарфоровых тарелках,
горой наваленная, ошеломляюще  пахла  горячая картошка со свининой  и луком,
огурцы тут были, калачи в муке, капуста, грузди и еще чего-то, и еще что-то,
но картошка  замечалась раньше  всего. Лешка с Хохлаком и не  заметили средь
тарелок, в снедь эту богатую впаянную, зеленоватую бутылку под сургучом.
     Старый солдат,  судя по его уверенной деловитости, был когда-то большой
специалист по части застолий,  налил сразу по половине  граненого  стакана и
быстренько управился б  со своей нормой, но одному ж пить-гулять непривычно,
он приневоливал ребят.
     -- Ой! -- замахал руками Хохлак. -- Мы схмелеем сразу! Непривычные.
     -- Што за русские солдаты? Што за бойцы? Как оборону держать будете?..
     -- Да какие они те бойцы! -- Робятишки и робятишки,  -- потащила  опять
платок к глазам Ефимовна. -- Извиняйте, детушки, чем богаты... Ты  постопори
с вином.  Дорвался! Ешьте! Ешьте! -- И сама накладывала в тарелки солдатикам
картошку, солонину.
     Они  ели неторопливо, изо всех  сил стараясь жадность не  проявлять. Не
дождавшись   никаких  предложений   насчет   дальнейших   действий,   Корней
Измоденович, вовсе истомившийся от многотерпения, поднял свой стакан, мотнул
им над столом:
     --  Ну,  дорогие  гости!  --  и  не в  силах  дальше  продолжать  тост,
чендарахнул водочку до дна, до капельки, дирижируя сам себе свободной рукой,
зажмурясь  посидел,  вслушиваясь в себя, как  там  она, родимая,  шляется по
сложному человеческому нутру, благостно грея чрево, тряхнул все еще кудлатой
с боков головою: -- А-ах, хороша, блядина!
     -- Ты хоть при детях-то окоротись!

[Прон]

Победители всегда правы.

Несомненно!!!!   Победители всегда правы и их не судят потому что боятся.  Именно поэтому Нюрнберский трибунал списал убийство польских офицеров на побеждённых  немцев. Я их не оправдываю и считаю, что они тоже убивали пленных польских офицеров. Но!!!  Да пусть восторжествует истина и война предстанет в том виде в каком она была, а не в романтически героическом как нам её представляли..

 Проходит время и победители стареют.  Стареют и дряхлеют, и начинают,  рассказывая о своих победах,  приукрашать их и рассказывать уже то, чего не было и умалчивать о том, что было.

И именно в этом ценность книги Астафьева в том, что он рассказывает как это было. Возможно он сгущает краски, возможно собрал весь негатив в одно место, но во многом ему можно верить.

[Прон]

     --  Ну,  дорогие  гости!  --  и  не в  силах  дальше  продолжать  тост,
чендарахнул водочку до дна, до капельки, дирижируя сам себе свободной рукой,
зажмурясь  посидел,  вслушиваясь в себя, как  там  она, родимая,  шляется по
сложному человеческому нутру, благостно грея чрево, тряхнул все еще кудлатой
с боков головою: -- А-ах, хороша, блядина!
     -- Ты хоть при детях-то окоротись!
     --  При  детя-ах!  --  передразнил  Настасью  Ефимовну  хозяин и  повел
прочувствованную  речь о  том, что сии  дети еще  покажут курве Гитлеру, где
раки  зимуют, еще  пощупают русским  штыком,  где  у  немца  слабко, у немки
крепко, помнут им брюхо и  под жопу  напинают: -- Помяни мое слово, Фимовна!
Помяни!  На  исходе  немец.  Быть  ему  биту, быть ему  к  позорному  столбу
приставлену, потому как лесурс его совсем не тот, что наш. Взять хотя бы тот
же лесурс  человеческий... А ну-ко, братки-солдатики, подняли, подняли -- за
погибель проклятущего врага, подняли!..
     И подняли! Куда денешься-то? Напор  хозяина был неотразим.  И захмелели
сразу,  тоже  руками  замахали, заговорили про лесурс,  сколько, мол, их,  и
сколько нас, да взять просторы наши...
     -- Не наливай больше! --  прикрикнула Ефимовна на "самого". -- Они, как
вакуированные с Ленинграду, истошшены. Ешьте, детушки, ешьте! Этого балабона
не слушайте -- он любо собранье переговорит.
     Но как  ни  сторожилась, ни бдила Настасья Ефимовна, владеющий маневром
старый  солдат,  "уговорив" из бутылки остальное, стоило  Настасье  Ефимовне
отлучиться -- обиходить и закрыть на ночь скотину, не глядя,  уверенно сунул
руку под  кровать,  заправленную пышными  подушками, вышитым  покрывалом,  и
выкатил  из-под  нее  весело  булькающую  бутылку. Сноровисто  раскрошив  на
поллитровке  сургуч,  подтянув на  ладонь рукав  рубахи -- для "мартизации",
хлопнул по донышку  так, что пробка чуть не выбила промерзлое окошко,  водка
пузырями взвихрилась в горлышке.
     Безвольные,  расслабленные  ребята выпили  "по  мере души", как  сказал
хозяин -- у него-то душа была куда как обширна! После чего Хохлак потребовал
баян.
     -- Ты че? Играешь?! -- удивился Лешка.
     -- Громко сказано, -- махнул рукой Хохлак, -- так, пилю.
     --  А  гармошка?  Гармошка   не  годится?  --  поинтересовался   Корней
Измоденович.
     Хохлак строптиво стукнул кулаком по столу:
     -- Баян!
     Старик покачал головой, у-у, мол,  какой настырный воин-то! Посоображал
маленько.
     --  Баян есть.  У  завклуба Мануйловой, но  она его никому не доверяет,
пятьсот  рублев стоит вещь, играть на ем  в Осипово  никто  не  умеет,  сама
Мануйлова -- тоже. Бабье! -- сокрушенно потряс головой старый солдат, но тут
же сорвался с места, надернул подшитые валенки, держа шапку за ухо в  зубах,
натягивая телогрейку, прокричал уже на ходу -- Чичас, робятушки!


Была вера в народе, что нас много и что земля наша обильна.!!!

[POLHOHLA]

Несомненно!!!!   Победители всегда правы и их не судят потому что боятся.  Именно поэтому Нюрнберский трибунал списал убийство польских офицеров на побеждённых  немцев. Я их не оправдываю и считаю, что они тоже убивали пленных польских офицеров. Но!!!  Да пусть восторжествует истина и война предстанет в том виде в каком она была, а не в романтически героическом как нам её представляли..

 Проходит время и победители стареют.  Стареют и дряхлеют, и начинают,  рассказывая о своих победах,  приукрашать их и рассказывать уже то, чего не было и умалчивать о том, что было.

И именно в этом ценность книги Астафьева в том, что он рассказывает как это было. Возможно он сгущает краски, возможно собрал весь негатив в одно место, но во многом ему можно верить.

....Тааак Проня!  С польской летакой тебя опустили по самые гланды!  Теперь опять штаны спустил.... перед Катынью?  Проня - таки Ви пидор..?

[Spasin]

....Тааак Проня!  С польской летакой тебя опустили по самые гланды!  Теперь опять штаны спустил.... перед Катынью?  Проня - таки Ви пидор..?

Не тронь ты Проню - он Наш насквозь,
Лучше Выбери Спасина - сбей изморось!

[Прон]

 "Сорочьи  яйца ив, сорочьи  яйца пыв!" -- затрещал Бабенко  и  подцепил
дивчину под руку. Она ему за  находчивость тайну выдала, указав на барачные,
слишком ярко сверкающие  окна:  "Там дуже много гарных дивчин, горилка е, но
воны стесняются..."
     Затащив  первую партию девчат в клуб,  рассадив их  по скамейкам, среди
кавалеров, напрягшихся  лицом и телом,  Бабенко,  подмигнув, взмахнул рукою,
что  дирижер,  грянул  удалую, в лихо распахнутой  шинели пошел на  призывно
светящееся  окно, ведя за собой наиболее активных бойцов, для затравки,  под
баян   выдавал   совершенно   приличные   частушки   с   любовным   уклоном:
"Милочка-картиночка,  дорогая  Зиночка,  я  иду  из-за реки  попросить твоей
руки!",  "Эх,  сад-виноград, зеленая  роща, у  меня была жена,  значит, была
теща".  Услышав  про  тещу,  кто-то  из  эвакуированных  в  Сибирь  "курских
соловьев", вдруг не к разу и невпопад, дурным голосом проорал совсем дурное:
"Хорошая теща, на себя затаще, а плохая и с жены сопхае..."
     Компания с  нарочитым изумлением, смехом, топотом и гомоном ввалилась в
барак, где навстречу была уже  распахнута  дверь, чтоб,  Боже упаси, гости в
темноте не убились. "Сюда! Сюда! Пожалуйте!.."
     Хохлак  рванул баян,  Бабенко  из себя выходил,  демонстрируя культуру,
затопало,  захлопало,  завертелось, где-то  залился перепуганный ребенок, --
лейтенант Щусь ушам  своим и  глазам своим  не верил:  неужели  это те самые
солдаты,  еще  вчера  за  крошку  хлеба  готовые вырвать  глаз у сотоварища,
трясущиеся, едва  живые в  строю, парни так  преобразились,  так  взорлили?!
Поносом белые снега пятнают,  кашляют,  сморкаются, плачут, дерутся  -- эти,
что ли? Да  не-эт, то  отдельные симулянты  и доходяги, остальная  ж рота --
орлы! Музыкой  вон село будоражат, девчат  в трепет  вбивают, к себе  зовут.
Молодость, во  веки  непобедимая,  непоборимая молодость  напоминает о себе.
Значит, повоюем. Дадим фрицу жару!  Заломал он нас? Нет. Смял?! А ты на моих
орлов подивуйся!.. Погляди на них!
     Приняв по чарочке, скромно куснув от огурца, посланники повели за собой
целую толпу визжащих, взбудораженных,  разом взвинтившихся девчат, толкающих
друг дружку в  сугробы, где парней зацепят, в свалку вовлекут, не без этого.
Из дворов, из ворот выскакивают, на ходу застегиваясь, девчонки- школьницы и
тоже взвизгивают, обморочно вопят, к старшим девчатам льнут. Гурьбой веселой
и бесшабашной ввалилась компания в клуб. Сразу в нем сделалось шумно, тесно,
весело, и  уже  случилась  общая для военной  поры  нехватка  всем  девчатам
кавалеров  в пару на танцы, да многие из вояк и танцевать не умели.