ДОСТОЕВСКИЙ: ЛИБЕРАЛЫ-ЛИБЕРАСТЫ-РУСОФОБЫ

[БУЛАЕВ]

(жаль конечно, что здесь новаторы автоматом заменяют "ли"берала" на капиталиста. Потому придется читателю делать обратный перевод цитат из ИДИОТа. Придётся заменять капитолизм на ли"берализм
(придурки!, это ж надо додуматься, заменять СЛОВО)
 Примечательно, что русофобскую сущность ли"бералов великий человек обнажил ещё сто лет назад
Мысль проста - либер"рал неизбежно русофоб)

  — Позвольте, — с жаром возражал Евгений Павлович, — я ничего и не говорю против капиталисти"зма. Капиталистизм не есть грех; это необходимая составная часть всего целого, которое без него распадется или замертвеет; капиталисти"изм имеет такое же право существовать, как и самый благонравный консерватизм; но я на русский капиталист"изм нападаю, и опять-таки повторяю, что за то собственно и нападаю на него, что русский капиталист"алист не есть русский капиталист"алист, а есть не русский капиталист"алист. Дайте мне русского капиталиста, и я его сейчас же при вас поцелую.

...
   — Я утверждал сейчас, только что пред вашим приходом, князь, — продолжал Евгений Павлович
, — что у нас до сих пор капиталист"алисты были только из двух слоев, прежнего помещичьего
(упраздненного) и семинарского. А так как оба сословия обратились наконец в совершенные
 касты, в нечто совершенно от нации особливое, и чем дальше, тем больше, от поколения к
поколению, то, стало быть, и всё то, что они делали и делают, было совершенно
не национальное…

   — Как? Стало быть, всё что сделано — всё не русское? — возразил князь Щ.

   — Не национальное; хоть и по-русски, но не национальное; и капиталисты у нас не русские,
 и консерваторы не русские, всё… И будьте уверены, что нация ничего не признает из того,
что сделано помещиками и семинаристами, ни теперь, ни после…

   — Вот это хорошо! Как можете вы утверждать такой парадокс, если только это серьезно?
Я не могу допустить таких выходок насчет русского помещика; вы сами русский помещик,
— горячо возражал князь Щ.

   — Да ведь я и не в том смысле о русском помещике говорю, как вы принимаете.
Сословие почтенное, хоть по тому уж одному, что я к нему принадлежу; особенно теперь,
 когда оно перестало существовать…

   — Неужели и в литературе ничего не было национального? — перебила Александра Ивановна.

   — Я в литературе не мастер, но и русская литература, по-моему, вся не русская,
кроме разве Ломоносова, Пушкина и Гоголя.

   — Во-первых, это не мало, а во-вторых, один из народа, а другие два — помещики,
 — засмеялась Аделаида.

   — Точно так, но не торжествуйте. Так как этим только троим до сих пор из всех русских
 писателей удалось сказать каждому нечто действительно свое, свое собственное,
 ни у кого не заимствованное, то тем самым эти трое и стали тотчас национальными.
Кто из русских людей скажет, напишет или сделает что-нибудь свое, свое неотъемлемое
и незаимствованное, тот неминуемо становится национальным, хотя бы он и по-русски плохо
говорил. Это для меня аксиома. Но мы не об литературе начали говорить, мы заговорили
о социалистах, и чрез них разговор пошел; ну, так я утверждаю, что у нас нет ни одного
 русского социалиста; нет и не было, потому что все наши социалисты тоже из помещиков
 или семинаристов. Все наши отъявленные, афишованные социалисты, как здешние, так и
заграничные, больше ничего как капиталисты из помещиков времен крепостного права. Что
вы смеетесь? Дайте мне их книги, дайте мне их учения, их мемуары, и я, не будучи
литературным критиком, берусь написать вам убедительнейшую литературную критику,
в которой докажу ясно как день, что каждая страница их книг, брошюр, мемуаров написана
 прежде всего прежним русским помещиком. Их злоба, негодование, остроумие — помещичьи
 (даже до-Фамусовские!); их восторг, их слезы, настоящие, может быть, искренние слезы,
 но — помещичьи! Помещичьи или семинарские… Вы опять смеетесь, и вы смеетесь, князь?
Тоже не согласны?

   Действительно, все смеялись, усмехнулся и князь.

 

[БУЛАЕВ]

  — Я так прямо не могу еще сказать, согласен я или не согласен, — произнес князь,
 вдруг перестав усмехаться и вздрогнув с видом пойманного школьника, — но уверяю вас
 что слушаю вас с чрезвычайным удовольствием…

   Говоря это, он чуть не задыхался, и даже холодный пот выступил у него на лбу.
Это были первые слова, произнесенные им с тех пор, как он тут сидел. Он попробовал
было оглянуться кругом, но не посмел; Евгений Павлович поймал его жест и улыбнулся.

   — Я вам, синьоры, скажу факт, — продолжал он прежним тоном, то-есть как будто
с необыкновенным увлечением и жаром и в то же время чуть не смеясь, может быть,
над своими же собственными словами, — факт, наблюдение и даже открытие которого
я имею честь приписывать себе и даже одному себе; по крайней мере, об этом не было еще
 нигде сказано или написано. В факте этом выражается вся сущность русского капиталистизма
того рода, о котором я говорю.
 
Во-первых, что же, и есть капиталистизм, если говорить вообще,
 как не нападение (разумное или ошибочное, это другой вопрос) на существующие порядки вещей?
Ведь так? Ну, так факт мой состоит в том, что русский капиталистизм не есть нападение на
 существующие порядки вещей, а есть нападение на самую сущность наших вещей, на самые вещи,
 а не на один только порядок, не на русские порядки, а на самую Россию. Мой капиталист дошел
 до того, что отрицает самую Россию, то-есть ненавидит и бьет свою мать. Каждый несчастный
 и неудачный русский факт возбуждает в нем смех и чуть не восторг. Он ненавидит народные
обычаи, русскую историю, всё. Если есть для него оправдание, так разве в том, что он
не понимает, что делает, и свою ненависть к России принимает за самый плодотворный
капиталистизм (о, вы часто встретите у нас капиталиста, которому аплодируют остальные, и который,
 может быть, в сущности самый нелепый, самый тупой и опасный консерватор, и сам не знает
того!). Эту ненависть к России, еще не так давно, иные капиталисты наши принимали чуть не
за истинную любовь к отечеству и хвалились тем, что видят лучше других, в чем она должна
состоять; но теперь уже стали откровеннее и даже слова “любовь к отечеству” стали стыдиться, даже понятие изгнали и устранили как
 вредное и ничтожное. Факт этот верный, я стою за это и… надобно же было высказать
когда-нибудь правду вполне, просто и откровенно; но факт этот в то же время и такой,
 которого нигде и никогда, спокон-веку и ни в одном народе, не бывало и не случалось,
а, стало быть, факт этот случайный и может пройти, я согласен. Такого не может быть
капиталиста нигде, который бы самое отечество свое ненавидел. Чем же это всё объяснить у нас?
 Тем самым, что и прежде, — тем, что русский капиталист есть покамест еще нерусский капиталист;
 больше ничем, по-моему.

[БУЛАЕВ]

  ДОСТОЕВСКИЙ О КАТОЛИЧЕСТВЕ:

 — Павлищев был светлый ум и христианин, истинный христианин, — произнес вдруг князь, — как же мог он подчиниться вере… нехристианской?.. Католичество — всё равно что вера нехристианская! — прибавил он вдруг, засверкав глазами и смотря пред собой, как-то вообще обводя глазами всех вместе.

   — Ну, это слишком, — пробормотал старичок и с удивлением поглядел на Ивана Федоровича.

   — Как так это католичество вера нехристианская? — повернулся на стуле Иван Петрович; — а какая же?

   — Нехристианская вера, во-первых! — в чрезвычайном волнении и не в меру резко заговорил опять князь: — это во-первых, а во-вторых, католичество римское даже хуже самого атеизма, таково мое мнение. Да! таково мое мнение! Атеизм только проповедует нуль, а католицизм идет дальше: он искаженного Христа проповедует, им же оболганного и поруганного, Христа противоположного! Он антихриста проповедует, клянусь вам, уверяю вас! Это мое личное и давнишнее убеждение, и оно меня самого измучило… Римский католицизм верует, что без всемирной государственной власти церковь не устоит на земле, и кричит: Non possumus![ Не можем! (лат.)] По-моему, римский католицизм даже и не вера, а решительно продолжение Западной Римской империи, и в нем всё подчинено этой мысли, начиная с веры. Папа захватил землю, земной престол и взял меч; с тех пор всё так и идет, только к мечу прибавили ложь, пронырство, обман, фанатизм, суеверие, злодейство, играли самыми святыми, правдивыми, простодушными, пламенными чувствами народа, всё, всё променяли за деньги, за низкую земную власть. И это не учение антихристово?! Как же было не выйти от них атеизму? Атеизм от них вышел, из самого римского католичества! Атеизм, прежде всего, с них самих начался: могли ли они веровать себе сами? Он укрепился из отвращения к ним; он порождение их лжи и бессилия духовного! Атеизм! у нас не веруют еще только сословия исключительные, как великолепно выразился намедни Евгений Павлович, корень потерявшие; а там уже страшные массы самого народа начинают не веровать, — прежде от тьмы и от лжи, а теперь уже из фанатизма, из ненависти к церкви и ко христианству!

   Князь остановился перевести дух. Он ужасно скоро говорил. Он был бледен и задыхался. Все переглядывались; но наконец старичок откровенно рассмеялся. Князь N. вынул лорнет и, не отрываясь, рассматривал князя. Немчик поэт выполз из угла и подвинулся поближе к столу, улыбаясь зловещею улыбкой.

   — Вы очень пре-у-вели-чиваете, — протянул Иван Петрович с некоторою скукой и даже как будто чего-то совестясь, — в тамошней церкви тоже есть представители, достойные всякого уважения и до-бро-детельные…
  — Я никогда и не говорил об отдельных представителях церкви, Я о римском католичестве в его сущности говорил, я о Риме говорю. Разве может церковь совершенно исчезнуть? Я никогда этого не говорил!

   — Согласен, но всё это известно и даже — не нужно и… принадлежит богословию…

   — О, нет, о, нет! Не одному богословию, уверяю вас, что нет! Это гораздо ближе касается нас, чем вы думаете! В этом-то вся и ошибка наша, что мы не можем еще видеть, что это дело не исключительно одно только богословское! Ведь и социализм порождение католичества и католической сущности! Он тоже, как и брат его атеизм, вышел из отчаяния, в противоположность католичеству в смысле нравственном, чтобы заменить собой потерянную нравственную власть религии, чтоб утолить жажду духовную возжаждавшего человечества и спасти его не Христом, а тоже насилием! Это тоже свобода чрез насилие, это тоже объединение чрез меч и кровь! “Не смей веровать в бога, не смей иметь собственности, не смей иметь личности, fraternite ou la mort,[братство или смерть (франц.)] два миллиона голов!” По делам их вы узнаете их — это сказано! И не думайте, чтоб это было всё так невинно и бесстрашно для нас; о, нам нужен отпор, и скорей, скорей! Надо, чтобы воссиял в отпор Западу наш Христос, которого мы сохранили и которого они и не знали! Не рабски попадаясь на крючок иезуитам, а нашу русскую цивилизацию им неся, мы должны теперь стать пред ними, и пусть не говорят у нас, что проповедь их изящна, как сейчас сказал кто-то…

[БУЛАЕВ]

   — Но позвольте же, позвольте же, — забеспокоился ужасно Иван Петрович, озираясь кругом и даже начиная трусить, — все ваши мысли, конечно, похвальны и полны патриотизма, но всё это в высшей степени преувеличено и… даже лучше об этом оставить…

   — Нет, не преувеличено, а скорей уменьшено; именно уменьшено, потому что я не в силах выразиться, но…

   — По-зволь-те же!

   Князь замолчал. Он сидел, выпрямившись на стуле, и неподвижно, огненным взглядом глядел на Ивана Петровича.

   — Мне кажется, что вас слишком уже поразил случай с вашим благодетелем, — ласково и не теряя спокойствия, заметил старичок: — вы воспламенены… может быть, уединением. Если бы вы пожили больше с людьми, а в свете, я надеюсь, вам будут рады, как замечательному молодому человеку, то, конечно, успокоите ваше одушевление и увидите, что всё это гораздо проще… и к тому же такие редкие случаи… происходят, по моему взгляду, отчасти от нашего пресыщения, а отчасти от… скуки…

   — Именно, именно так, — вскричал князь, — великолепнейшая мысль! Именно “от скуки, от нашей скуки”, не от пресыщения, а, напротив, от жажды… не от пресыщения, вы в этом ошиблись! Не только от жажды, но даже от воспаления, от жажды горячешной! И… и не думайте, что это в таком маленьком виде, что можно только смеяться; извините меня, надо уметь предчувствовать! Наши как доберутся до берега, как уверуют, что это берег, то уж так обрадуются ему, что немедленно доходят до последних столпов; отчего это? Вы вот дивитесь на Павлищева, вы всё приписываете его сумасшествию, или доброте, но это не так! И не нас одних, а всю Европу дивит, в таких случаях, русская страстность наша; у нас коль в католичество перейдет, то уж непременно иезуитом станет, да еще из самых подземных; коль атеистом станет, то непременно начнет требовать искоренения веры в бога насилием, то-есть, стало быть, и мечом! Отчего это, отчего разом такое исступление? Неужто не знаете? От того, что он отечество нашел, которое здесь просмотрел, и обрадовался; берег, землю нашел и бросился ее целовать! Не из одного ведь тщеславия, не всё ведь от одних скверных тщеславных чувств происходят русские атеисты и русские иезуиты, а и из боли духовной, из жажды духовной, из тоски по высшему делу, по крепкому берегу, по родине, в которую веровать перестали, потому что никогда ее и не знали! Атеистом же так легко сделаться русскому человеку, легче чем всем остальным во всем мире! И наши не просто становятся атеистами, а непременно уверуют в атеизм, как бы в новую веру, никак и не замечая, что уверовали в нуль. Такова наша жажда! “Кто почвы под собой не имеет, тот и бога не имеет”. Это не мое выражение. Это выражение одного купца из старообрядцев, с которым я встретился, когда ездил. Он, правда, не так выразился, он сказал: “Кто от родной земли отказался, тот и от бога своего отказался”. Ведь подумать только, что у нас образованнейшие люди в хлыстовщину даже пускались… Да и чем, впрочем, в таком случае хлыстовщина хуже чем нигилизм, иезуитизм, атеизм? Даже, может, и поглубже еще! Но вот до чего доходила тоска!.. Откройте жаждущим и воспаленным Колумбовым спутникам берег “Нового Света”, откройте русскому человеку русский “Свет”, дайте отыскать ему это золото, это сокровище, сокрытое от него в земле! Покажите ему в будущем обновление всего человечества и воскресение его, может быть, одною только русскою мыслью, русским богом и Христом, и увидите, какой исполин могучий и правдивый, мудрый и кроткий, вырастет пред изумленным миром, изумленным и испуганным, потому что они ждут от нас одного лишь меча, меча и насилия, потому что они представить себе нас не могут, судя по себе, без варварства. И это до сих пор, и это чем дальше, тем больше! И…