Когда, наконец, компартия предстанет перед судом истории?

[Aleksandr Kovalevskiy]

Ваще-то тема последнего разговора была не про Сталина, а про вашу мелкую светлость.

Как автор этой ветки напомню: тема ее — преступления коммуно-режима.
И в эту тему статья Ольги Герасимюк о голодоморе на Украине «Моя история обо всех»

УП, 29.11.2006, 13:45




Я никогда в жизни не пила чай из желудей. Это название вызывает в моем подсознании далекий детский ночной кошмар – как будто ночью в окна моей спальни, которые выходят в сад, из кустов тянутся синие руки.

Они мне очень знакомы – просто я не могу вспомнить, кому принадлежат конкретно те или другие костлявые руки, я не запомнила имен тех далеких своих соседей и родственников, хотя мне о них рассказывали. Акулина, Афанасий, Соня... еще кто-то.

Детский жгучий страх охватывает меня, и я до сих пор боюсь попробовать, какой он – чай из желудей, который заваривали те люди, опухшие от голода.

Они сейчас могли бы быть моими родственниками, но сейчас они лежат в каких-то ямах друг на друге в куче истлевших мертвецов, и потому по вечерам выходят и смотрят на меня в окно, когда я делаю арифметику и жую свой любимый черный хлеб.

Мне все казалось – они смотрят не на хлеб, а на меня – помню ли я, почему их больше нет в нашем мире? Как я должна была об этом помнить?

Уже только в глубокой старости, когда моя бабушка готовилась умирать, она сказала мне с кровати свое обычное "Доброе утро", а продолжила так: " А знаешь, выхожу я утром из дома, чтоб идти в приют (она там работала до войны), открываю калитку, а он лежит..." – "Кто? " – "Труп" – "Почему?" – "Не дополз до нашего двора, от голода умер. Он был бог знает кем, из какого-то ближнего села... Я шла по улице, а они лежали то тут, то там" – "А что делали люди, которые тоже шли по улице?" – "Шли и смотрели впереди себя, переступали и бежали на работу".

Какое бы страшное кино в своей жизни я потом не смотрела, ничто не пугало меня больше.

У чая из желудей привкус опухших трупов. Тех, которые скидывали в ямы, посыпали белой известью и не закапывали – потому что нужно будет еще бросать. Это называлось "белые ямы".

Когда меня спрашивают – какая тебе разница: это геноцид или преступление против человечества? – я хочу привести того человека к такой яме, и пусть он спросит то же самое, наклонившись в ту яму.

У тех мертвых женщин, которые никогда не родят детей, у тех, кто не стал чьим-то братом, у тех, кто не дал миру внуков, у тех, кто отгрыз кому-то ногу, потому что помрачился рассудок, у каннибалок, которых Бог не пустил на тот свет, потому что таких туда не пускают – женщины детей есть не должны, но почему-то, рассказывают, что чаще всего детей ели женщины...

Это просто преступление или доведение до помутнения рассудка, до генетической смерти?

Может быть, я злая, скажете вы, но я хотела бы подвести к той яме Петра Симоненко. Вчера по телевизору сказали, что у него в Голодомор умерли две тетки, а он после того сообщения почти беззаботно заявил: "Голодомора не было, был голод".

Ему было бы полезно заблудиться на кладбище, где те две женщины лежат, и присесть на их холмике. Чтобы они посмотрели на него своими проваленными глазами, на своего милого Петю, пухленького племянника...

Я не советовала бы и Петру Цибенко появляться на кладбищах. И потому, что от него должны отворачиваться даже памятники невинно убиенным, а еще и потому, что он не думал о смерти, когда говорил, что, мол, оранжевые, ради своих профуканных политических козырей, придумали притянуть сюда американского фантазера Мейса, который и придумал Голодомор.

Этот выдумщик уже несколько лет лежит на Байковом, и только неделю назад освятили памятник над его прахом. Он никогда не был украинцем, в его жилах, говорят, текла кровь индейцев, о судьбе которых кто-то из коммунистов на парламентских дебатах когда-то пошутил.

Джеймс остался жить здесь, среди тех, кто уцелел и всю жизнь боялся, и среди тех, кто сам стрелял, забирал последнее зерно, тянул за ногу к яме еще живых – и всю жизнь боялся, что узнают. Особенно, наверное, это страшно было сказать своим детям.

Джеймс Мейс теперь навсегда в этой земле рядом с набросанными ржавыми лопатами горами украинских трупов наших родных фантазеров, и Петру Цибенко надо бы помолчать и покаяться за сказанное не от большого ума.

Я сидела в парламентском зале и рассматривала людей. Я видела Юру Мирошниченко, молодого регионала. Он рассказывал мне, что родом из кубанских казаков.

Наверное, если бы он мог увидеть, как гнали оттуда беглецов-украинцев назад, сюда, чтобы окружить их здесь заслонными отрядами на хуторах, чтобы подыхали, если бы он мог представить себе тех невольников, которых в Батуми гнали на базар, чтоб они продавали с себя все, что на них было – заработать на билет к смерти, домой. Тот, кто это видел, говорил: рабов гнали.

[Aleksandr Kovalevskiy]

Я не думаю, что Юра спросил бы у меня: почему это геноцид?

Я видела Евгения Кушнарева. Он родился в Харькове. Ему должны были рассказывать родители, как в городе валялись те, кто приполз из окружающих сел. У некоторых в руках были мешочки с крестиками – только на золото можно было выменять для таких, как они, в Торгсине немного хлеба.

Тогда уже можно было знать, какой национальности те мертвецы с крестиками, снятыми с шей уцелевших в семье, так и похороненных, без креста. И давайте ни слова здесь о русском языке, как бы греха не вышло!

Каменные Потоки – такое безжалостное название было у харьковского села, занесенного на "черную доску" – то есть даже гвоздь нельзя было туда привезти на продажу, если бы кто и надумал тот гвоздь есть, даже траву надо было выдирать из рук того, кто набивал ею рот грудному ребенку, который кричал, потому что умирал.

В харьковских Каменных Потоках в семьях умирало по 5-10 человек. Поэтому срочно привезли на опустошенную Харьковскую землю 80 эшелонов людей из России – заселить эту трупарню, заполнить эти дома. Из Горьковской области везли в Одесскую, а Донбасс заселяли людьми из Ивановской области.

Не знаю, что чувствовали эти завезенные, и кем они были, чтобы заходить в дома, где пахло смертью, есть из тех погрызанных чужих тарелок и спать на тех одрах. Ничего не могу сказать о том, какие призраки бродят, и какие голоса слышатся там темными холодными ночами в тех слобожанских чащах и извилистых переулках.

Наверно, некоторое время там надо было жить беспробудно пьяными. Чтобы не видеть и не спотыкаться о чьи-то руки, которые откапывали потом собаки. Через некоторое время. Потому что сначала собак там не было. Как и котов. Ведь это мясо.

Но здесь давайте ни слова о русском языке, это не к месту! Я думала об этом и искала в зале лицо Колесникова, который родился в Мариуполе, Клюева и Ахметова, которые выросли в Донецке, и которым должно быть жутко от этого всего.

Я читала в газете, что Янукович, енакиевский гражданин, убил в эти дни 500-килограммового кабана в Белоруссии, куда отправился в вояж, пока нам здесь хотелось всю ночь жечь свечи и плакать, валяться на своих могилах.

Валяться вместе с безутешными нашими еще живыми мамами и папами по всем маленьким кладбищам – на бугорках над не выросшими сыновьями и дочерями, над теми, кого они не повели в школы, не женили, не узнали, что, может быть, это были ученые или музыканты, или президенты, или премьер-министры, или просто хорошие люди, которых сейчас было бы больше, чем уродов и выродившихся призраков, которые у нас есть сейчас.

Убить 500-килограммового кабана – это круто, ясен пень, а в Донецких землях расстреляли тогда каждого 30-го, а больше половины умерших были дети до 10 лет. Там ели не свинину, а дохлых коней и вареных детей, там жили страшные деды, мимо дворов которых нельзя было ходить, и выглядывали из окон безумные тёти. Каннибалы и каннибалки.

Между прочим, кто знает – выжили ли они сами? Могли ли они выжить? Это то, о чем я боюсь знать так же, как выпить чай из желудей.

Если кто-то теперь еще скажет, что это не геноцид, а политическая спекуляция – я хотела бы, чтобы повезли того коммуниста Голуба в тот сумасшедший дом, где до самой смерти сидела и качалась белая, как мел, бабушка– и ей нельзя было называть человеческих имен, потому что это были имена покойников, а ей хотелось видеть живых, а живых, говорила она, вокруг нет никого.

Если кто-то еще раз спросит, почему об этом заговорили только сейчас, то я покажу тому Голубу своего отца, который лежит дома после двух инфарктов и инсультов, и его ничего не интересует.

Он был коммунистом. И за всю жизнь он так никогда и не наелся – сколько бы не пил молока и не ел борща, оставался худым, как скелет. И сколько бы не говорил на своем партсобрании правду, он только сейчас может услышать ее по телевизору – как бы ему все не было безразлично, сейчас нажимает своими непослушными пальцами на телевизионный пульт, чтобы сделать погромче.

Я поведу к своей маме – она, когда училась в институте, специально поддевала что-то под крепдешиновое платье, потому что над ней смеялись – ветер подул не в ту сторону, вот Нины и нет сегодня на занятиях.

И еще я заметила другое. Сколько бы потом в доме не было еды – обязательно надо после обеда смести со стола крошки, ссыпать в пакетик, собрать недоеденное с тарелок и тихонько потом доесть, запастись сушеными яблоками... Это все не от жадности. Это – тот голод.

[Aleksandr Kovalevskiy]

Откуда он во мне, человеке, который заработал своим трудом на то, чтобы не страдать, когда со стола что-то выбрасывают в мусорник?

Чтоб изо всех сил делать вид, что меня, светскую даму, совсем не касается, когда что-то на моих глазах выбрасывают?

А вечером тихонько положить оставленное на тарелках в холодильник и заработать за это замечание сына. Откуда это у меня, ведь я не знала голода?

Оттуда, из тех ям. Мне это вросло в мозг.

Хотя я боюсь чая из желудей.

Когда кто-то еще скажет, что это уж слишком – объявлять противоправным публичное непризнание Голодомора, я вспоминаю о другом.

Это было тогда, когда в нашем городе все жили дружно – и все евреи говорили на пирятинском, а все наши говорили так, как евреи, и ели мы одинаковую еду – курицу с яблочным пюре. Тогда моя бабушка, постриженная не по-украински, стояла под дулом фашистского автомата, а тот немец рычал на нее "Иуда". Только Библия в сундуке спасла ее, но солгала – в бабушкином сарае под сеном лежал испуганный незнакомый еврей, который выбежал из колоны, которую вели на расстрел, и забежал в наш двор.

В ту колонну, между прочим, затолкали некоторых из тех, православных, кто кричал "Отпустите!", и тянул соседку Голду к себе. Туда впихнули и нашего цыгана, и одного, которого теперь бы назвали гомосексуалистом, а тогда над ним просто смеялись. Это был и наш Холокост.

Каждый, кто скажет, что-то плохое о Холокосте – мой враг. А если израильский Кнессет не поддержит на следующей Ассамблее вопрос о признании Голодомора геноцидом – я напишу всей знакомой половине Израиля, где, уверена, еще есть те, кто до сих пор говорит на пирятинском: "Эй, сосед, – напишу каждому, – ты что, забыл, как мою бабушку чуть не убили из-за тебя? "

А еще – забыл, как она в сиротский приют носила корочку для своей Нины и твоего Давида, чтобы не посинели – ведь мы тогда вместе умирали?

У меня и до сих пор свеча на окне горит до утра. Я борюсь со своей ненавистью. К тем, кто смеялся и решал свои дела, травил анекдоты, пока академик Юхновский слабым голосом говорил с трибуны о том, что мы сегодня должны показать себя миру живыми людьми, а не потомками тех, кто тянул за ноги еще живые полутрупы к канаве много лет назад.

Я борюсь с собой, чтобы сдержать в себе самые мерзкие порывы, когда кто-то из коммунистов, ни один из которых не нажал кнопку "за", вскочит на трибуну в один из дней и снова заорет что-то об измене национальным интересам.

Я прошу себя не писать письмо в свой родной город, где бабушка, открыв калитку, когда шла в приют, чуть не наступила на покойника – не писать, чтобы они, мои земляки, не разрешали ходить по центральной улице той лидерше в красном берете до тех пор, пока она не соберет свою куцую кучку активистов, не построит их и не поведет к Большому Кресту Голода на входе в наше местное кладбище – чтобы стали на колени и попросили прощения.

Я с собой борюсь, потому что знаю, где живу. Здесь жить непросто, ведь полы наши выстланы иконами, вытянутыми из наших домов. Ведь моих бабушек побросали на телеги с маленькими детьми и увезли на Урал умирать.

За то, что во дворе у нас жили голуби, а голуби едят зерно, а зерно надо было изъять, а как ты изымешь его у голубя, и кто ты такой со своим ружьем для той птицы мира?

Они все поумирали где-то там, а самый маленький мальчик умер сразу, как только вывезли за хутор – с горя, потому что не мог понять, зачем его увозят... Как с этим жить?

Они тянутся в мое в ночное окно своими синими руками, и смотрят, как я это пишу. Хлеб я теперь не им. Они смотрят, помню ли я, что с ними тогда сделали?

Я боролась с собой, чтобы не писать только о себе. Но получилось так, что это – история обо всех.


Автор Ольга Герасимюк, народный депутат Украины




25.11.2006 | 11:17
Сил уже не было, чтобы лечь по-человечески умереть...
"ЭКОНОМИЧЕСКИЕ ИЗВЕСТИЯ"


Хоронили как попало — еще живых, но уже без сознания. Да и некому было хоронить. Оставшиеся в живых ходили опухшие, с незаживающими ранами. От воды кожа просто лопалась. Я помню, что вымерли целые семьи


Василий Иванович Опырайло (91 год, живет в райцентре Новые Санжары Полтавской обл.)


В начале 30-х я учился на рабфаке на землеустроителя в соседнем райцентре (Кобеляки). В 1932 году в наши места пришел сильный голод. Наша семья состояла из семи человек. Отец работал служащим в райисполкоме, получал мало. В 1932 году, помню, это 180 граммов хлеба в день (на себя, а на семью он не получал ничего). Было очень трудно. Люди выходили за город. Где полянка — ели молочай, калачики, паслись, как скотина.

[Aleksandr Kovalevskiy]

Две сестры уехали в Киев к знакомым, стали работать, получили хлебные книжки (были такие документы на получение хлебного пайка), так-сяк прожили это время. Наш рабфак к тому времени распался. Нам сказали: кто хочет, может ехать в Харьков, продолжать учебу. То, что старшие дети разъехались по большим городам, помогло выжить и нам, и остальным в семье. В Харькове я получил хлебную книжку. Дали 400 граммов хамсы и 400 граммов брынзы. Вот тебе на месяц, хочешь ешь, хочешь смотри. Но это лучше, чем ничего. Потом дали еще. Продержался первое время, хотя постоянно искал поесть.


По окончании учебного года, весной 1933-го, нас мобилизовали под село Сахновщину (возле райцентра Лозовая Харьковской области) на сельхозработы. Как оказалось — потому, что некому было выйти в поле. У меня в то время ноги уже были пухлые из-за голода. Я знал, чем это грозит, но выхода не было. Нам выдали на дорогу по три порции хлеба. В вагоне напротив сидит дядька, опухший. Говорит: дай мне кусок, я тебе новую рубашку отдам. У меня совести не хватило брать. Говорю, нате вам хлеб, не надо мне рубашки. Когда мы приехали на место, увидели жуткие картины. В каждой хате лежали или опухшие, или мертвые. Один лежит на кровати, другой на печи, третий — на полу. Сил уже не было, чтобы лечь по-человечески умереть. Когда нас квартировали, мы отказались от жилища. Куда нас ни направляли — везде стояла вонь от мертвых тел. Их никто не вывозил. Сил не было, людей не было, чтоб вывезти и похоронить. Наступила уборочная. Сельчане как могли — на четвереньках, с палкой, с двумя палками — выходили за село, садились, колоски разминали да ели. Работали очень тяжело — на конных лобогрейках-жатках. Из Харькова привозили мизерное количество круп. Среди нас, 18 рабфаковцев, было четыре девушки. Они варили баланду да кормили остальных. Вот так мы и выжили.


Наш бригадир один хоронил умерших. Сам укладывал на повозку, сам возил, сам засыпал. Он не был распухшим. Может, в конторе что доставал. Уборочная 1933 года была успешной. Мы получили по 50 килограммов пшеницы и немного денег от колхоза, вернулись в Харьков. Но голод продолжался. Он был и в тогдашней столице Украины. Комендант нашего общежития, многодетный, сидит распухший. Говорю ребятам: давайте хоть по кружке ему зерна отсыплем. Так он упал на колени, обхватил чью-то ногу, ползает, ботинки целует. Страшно все это и тоскливо. Так страшно, что рассказывать не хочется.


Александра Ивановна Опырайло (85 лет, жена Василия Ивановича Опырайло).


В конце 20-го года мы жили в одном из сел Козельщинского района Полтавской области. Отец наш был единоличником. Он очень любил свое хозяйство — 6 гектаров земли. Имел скотину, а также конную молотилку, ездил по людям, молотил. Жили мы с отцом, матерью, бабушкой, а детей было нас трое. В 1929 году началась коллективизация. Отец не пошел в колхоз. Коммунисты вламывались в каждый дом, агитировали за колхоз. Потом, как поняли, что от нас толку нет, совсем взбесились. Помню, мы готовились к Пасхе. Вошли активисты, один схватил бабушку за руки и стал орать: «Скажи-ка, гадина, какой завтра праздник?». Бабушка плачет, все кричат. Он бросил бабушку, хватает подушки да швыряет к порогу. Поганцы. Что творили в чужом дому! Насобирали по селам сундуков да наставили друг на друга в нашей хате. Так и выселили.

[Aleksandr Kovalevskiy]

Скоро нас раскулачили: просто выгнали из дому, а все хозяйство — скотину, утварь, инвентарь — забрали в колхоз. Кричать и плакать было бесполезно. Перешли к отцовой сестре. Однажды ночью коммунисты пришли и к отцу: «Одевайся, пойдем». «За что?». «Не выполнил план по хлебозаготовкам». Отец позже рассказал, что было дальше. Забрали в Козельщинскую тюрьму. Просидел недели две, ждал суда. Присудили десять лет заключения ( и еще, помнится, несколько лет невозвращения в село). Повезли их на север. Отец был немного грамотный, ему удалось устроиться в контору и жить сравнительно безбедно. Арестанты работали в городе Димитрово, строили канал Москва — Волга. Все эти люди сплошь были раскулаченными украинцами. На работу гоняли за десять километров. Туда идут, обратно часть везут мертвыми на телегах-безтарках. Отца спасла грамотность. Он все время писал прошения об освобождении, и наконец (уже перед самой войной) его отпустили. Нам, оставшимся, есть было почти нечего. Отец закопал свеклу в яме на огороде. Чтобы не было видно, землю запахал. А сосед донес. Приехали с возом коммунисты. Мы попрятались по углам, кричим: «Мамы нет дома». Тогда они поехали на огород, выкопали всю свеклу и увезли. Помню, один коммунист ходил постоянно к нам, заглядывал в горшки. Мама сверточек с семенами (на весну сеять) накрыла ковриком, меня сверху посадила. Этот партийный спрашивает: «На чем ты сидишь?». Ответила, что на стуле, так он отстал. Целое лето я ходила в поле, собирала потерянные после жатвы колоски, несла домой. Мама увидела, тоже стала ходить, да и братьев моих (им было года по четыре) просить иногда. Еще, помню, соседские ребята полезли на дерево, вытащили сорочат из гнезда и сварили из них суп.


В том же году мать отправила меня к дяде в райцентр Новые Санжары. Там я и прожила до самой войны. Ну а сегодня мы живем, можно сказать, безбедно. Получаем с мужем на двоих 700 гривень пенсии, жить можно. Вот только здоровья совсем нет. Муж все пробует отложить денег на похороны, да не отложит никак. Видно, так нас и похоронят без гроба.



Раиса Ивановна Чинина (81 год; голод пережила в городе Кобеляки Полтавской области; сейчас живет там же)


В нашей семье было трое детей, кроме меня – брат и сестра. При НЭПе мы жили очень хорошо. Мама была прекрасной портнихой. Она не только шила, но даже держала учениц. У нее была целая коллекция платьев, оформленных в украинском духе. Отец собственноручно выстроил нам дом; его очень ценили в промартели, где он работал и токарем, и слесарем, и колесником, и плотником, и косарем. В 1932 году я пошла сразу во второй класс школы, потому что была способной. Когда начался голод, мы все равно ходили в школу. До тех пор, пока наша учительница не упала на уроке без сил. На следующий день она умерла. Больше наш класс в школу не ходил: некому было учить. Поскольку мы не были колхозниками, то покупали хлеб в магазине. Но хлеб там скоро исчез. Деньги и домашний небольшой запас хлеба быстро кончились. Отец ходил косить от артели за несколько километров — в село Сухиновку. Там им платили натурой — то зерном, то мукой. На них мы и сидели.


Отец отвез в Саранск всю более-менее приличную одежду. Домой вернулся даже без своего пальто, зато с мукой. Нам повезло, что отец был не колхозник, имел на руках паспорт и потому мог ездить. Все четверо братьев отца (дядя Федот, дядя Семен, дядя Антип, дядя Марк) умерли в голод. От их семей остались единицы. Семьи дяди Семена и дяди Марка вымерли совсем. Помню, как родители говорили, что умер и Марк, и жена, и их 7-8-месячный ребенок. Мама рассказывала, что когда их приехали хоронить, то ребенка не нашли. Наверное, они его съели. У мамы были золотые вещи: обручальные кольца, а также крестик ее брата (позже погибшего на войне); георгиевские кресты ее деда, цепочка, кольца, дутые серьги, ложечки, подаренные на свадьбу. Мама отнесла их в торгсин, где принимали золото с серебром. За все золото ей дали пять килограмм пшеничной муки. Я помню это очень хорошо. Дом наш на зиму был утеплен снаружи кукурузными снопами. Мы понемногу тащили эти снопы в дом. Мама выбирала из стеблей сердцевину, подсушивала, толкла в ступе. Мы подмешивали туда муку (ее экономили до последнего) и пекли что-то вроде блинов. Мамин брат работал на маслобойке и изредка давал нам шелуху и отруби. Они тоже шли в наши блины. Еще помню, как мешали туда тыкву, свеклу, а потом лебеду. По домам ходили активисты (обычно по трое), искали зерно, но не брезговали никакими продуктами. Активисты ходили с длинными стальными шестами, их называли щупами. У каждого «прощупали» весь огород – не зарыто ли зерно. Лазили на чердак.

[Aleksandr Kovalevskiy]

Помню, как поздней осенью 1932 года играла у наших многодетных соседей с их дочкой. Зашли активисты и в печке нашли два стакана фасоли на семена. Эта картина у меня всю жизнь перед глазами: тетка Ганна на коленях с семимесячным ребенком на руках. Она кричала и просила пожалеть: «Что же мы будем есть на следующий год?». Не пожалели. Но их семья выжила. Дядька Алексей спрятал зерно на кладбище, у свежих могил, а партийные не догадались там рыться. Мы выжили благодаря корове. У нас ее почему-то не забрали. Наверное, потому что мы не были колхозниками. Она должна была отелиться и дать молоко. Помню, осталось двадцать дней до отела. Но мы начали пухнуть. Мы знали, что это за признак. Так приходит смерть. Помню, отец вечером сел и говорит: «Завтра корову зарежем». Мама в слезы: «Как же? Двадцать дней осталось». А он говорит: «Двадцать дней мы не проживем». Мама плакала-плакала, но отец нож наточил. Вдруг ночью слышим, что ревет корова. В то время корову могли украсть, а хозяев убить. Мы выбежали во двор, глядим – корова отелилась. Вы знаете, если бы ее зарезали до отела, то, скорее всего, позже все-таки перемерли бы мы с голоду. То ли мама ошиблась в своих расчетах, то ли корова почувствовала наше горе, то ли так Бог дал – в общем, мы остались на этом свете.


Появилось молоко. Мама налила кувшинчик, приказала снести дядьке Антипу. Помню, пришла я к ним, стучала-стучала – не открывают. Тогда я подставила что-то, залезла и гляжу в окно. Вижу лежанку, где лежит дядя Антип. А на печи – двое детей головками ко мне. И как я ни стучала – никто не открывал. Я домой. Говорю маме: «Дядька с детьми крепко заснули». Мама сразу догадалась. Пришли туда, отбили дверь, а они все — холодные. Жена дяди Антипа накануне со старшим сыном уехала в Харьков, пристроилась в хлебный магазин уборщицей. Они ели сметенные с пылью хлебные крошки, которые мать выбирала после работы, и потому выжили. Еще помню, как соседи братья Белаши вырвали весной 1933 года весь наш взошедший лук. Отец говорит: «Вот пойду гляну, что с ними. Это же наедятся луку, а с голоду нельзя. Умрут, не дай Бог». Я пошла с отцом. Гляжу – оба уже не шевелятся и не дышат. Лук возле них, в руках, во рту. Ох, трудно все это рассказывать. Я видела, наверное, сотню смертей.


Михаил Иванович Черевко (88 лет; голод пережил в селе Перегоновка Кобеляцкого района Полтавской области; там живет и сегодня)


Голод в 1932 году наступил после сильного неурожая. Был град, осталась от зерновых одна солома. Осенью было страшно. Активисты забрали под метелку все. Хотя есть уже совсем нечего было. Мама однажды принесла откуда-то пару стаканов пшена и поставила в другой половине хаты. Ночью ворвались трое в хату и пошли все переворачивать. Высыпали то пшено. Мама в слезы: «Да куда ж ты несчастное пшено тащишь? Я хоть кулеш какой-то детям сварю! Вы посмотрите на детей!». Это делали специально. Выметали до зерна. Не знаю, зачем власти нужен был этот лишний стакан крупы, но — люди людей ели. Матери резали своих детей. В каждом селе, по всей области. Перед тем съели кошек и собак. У нас в селе в четырех домах были убиты дети. Ох, нельзя это вспоминать.


Проходит день — вечером везут мертвые тела в тачках. Человека три тянут эту тачку, потому что слабые все. Хоронят без разбору, без крестов, без надписей, без какого-то памятника. Я одну такую яму видел и знаю. Мелкая яма. Клали штабелем. Там лежат восемнадцать душ. Приходили люди из соседних сел, думали выпросить что-нибудь. А ничего нет. Так и умирают — и местные, и эти просившие. Лежат под хатой, по рвам. Одно время совсем их перестали хоронить. В школе дети умирали на уроках. Такое ели, что нельзя и вспоминать. И ботву ели, и толкли в ступах пыль из голых кукурузных кочанов, и траву всякую. Наша семья (отец с матерью, четверо детей) спаслась потому, что ничего из спрятанного отцом активисты не нашли. Отец таскал мешки с зерном и картошкой очень далеко — с горы к речке, где самый песок. В песок зарывал, а следы над ямой заметал. Ночью, конечно, чтобы не видел никто. В 1933 году отец сбежал куда-то в сторону Донбасса. Его (и нас) могли раскулачить и выслать. Отец ведь не шел в колхоз.


Село было не паспортизировано. Как отец без паспорта жил и ездил, не знаю. Он трудился на каких-то земляных работах, один раз тихо приехал ночью к нам и опять уехал. Когда кончился голод, отец вернулся. Как-то ему простили эти бега. Наверное, забыли. Всем было не до того. Через пару лет мы все-таки вступили в колхоз. Заставили. Отец отдал туда борону, веялку, сеялку — все отдал.

[Aleksandr Kovalevskiy]

Ну что умники-литературоведы? Прочитали материал о голодоморе на Украине, или может быть вам стиль авторов этих статей показался недостаточно высокохудожественным для вашего изысканного литературного вкуса?

Если прочли: повторяю вопрос, заданный в начале ветки: сколько еще нужно разоблачать коммунистический режим, чтобы ему вынесли окончательный и бесповоротный приговор, как в Нюрберге, где навсегда был осужден коричневый собрат коммуняк — фашизм?

[Aleksandr Kovalevskiy]

А вообще по большому счету, мне сто лет в обед не нужен был этот «Большой форум».
Просто не мог не откликнуться на полученное 10-02-2007 17:02 приглашение:

   Здрастуйте Aleksandr Kovalevskiy.

Возможно, вам будет интересно узнать, что открылся новый политический и общекультурный форум http://www.bolshoyforum.com «Большой форум», наследник закрытого властями 9 января (какое совпадение!) форума газеты "Завтра", самого посещаемого политфорума в рунете. Заходите, будем рады.
С уважением, Бергсон.

Теперь я вижу, какая здесь «общая культура» и уважение.
 
Что ж, от людей, которые позиционируют себя приверженцами коммуно-большевизма, иного и не следовало ожидать. Тыкать, как Берег, незнакомым людям  и поливать грязью оппонента — это у них в крови.

Вести дальше эту ветку не вижу больше смысла, так что изгаляйтесь и упивайтесь своими перлами без меня.

[Самсон]

Представляю, сколько невинного народа пострадало от этого самоуверенного негодяя-мента, пана Ковалевского. Ведь что-нибудь объяснить ему никто не смог, этот глухарь слышит только свои песни.

[Берег]

Что ж, от людей, которые позиционируют себя приверженцами коммуно-большевизма, иного и не следовало ожидать. Тыкать, как Берег, незнакомым людям  и поливать грязью оппонента — это у них в крови.

Приверженец коммуно-большевизма Берег, как все отслужил в армии, в самой обыкновенной части, в лесу. Когда он вышел в первый раз в увольнение, его поразили троллейбусы, хотя до этого он видел их много раз. Ты, Ковалевский, ездил и на Кольский полуостров, туда, где я мечтал побывать. Олени, аборигены, чистое небо, как говорил мой отец, который служил в этих краях. Я мотался на работу при советской власти за более чем 120 км. ежедневно, четыре годы, пока суки ковалевские наводили порядок при раздутом штате. Я не требовал себе никаких привилегий, кроме одной: дайте мне жить и мыслить спокойно. Сучары ковалевские мне этого делать не давали. Берег как многие из соотечественников, задумались: почему так? Суки-ковалевские, которым любо при любой власти, мне твердили:  а не твое собачье дело. Тогда Берег начал изучать самого радикала - Троцкого, и его антипода Савинкова.И даже закончил элитный ВУЗ вместе с ребятами и девчатами из "элиты". И разрешил эту диллему одним махом. Надобно всех шакалов поизвесть, шакалам указать их место, чтобы для нормальных людей место очистить. И более об этом не вспоминать.

[Малюта]

Ловко придумали самостийники:

В харьковских Каменных Потоках в семьях умирало по 5-10 человек. Поэтому срочно привезли на опустошенную Харьковскую землю 80 эшелонов людей из России – заселить эту трупарню, заполнить эти дома. Из Горьковской области везли в Одесскую, а Донбасс заселяли людьми из Ивановской области.

В России значит, все жрали доотвала, а хохлам организовали голод. Я коммунистов защищать не собираюсь, но эти бандеровцы собираются представить дело таким образом, что Россия организовала голод на Украине. Геноцид, понимаете-ли. Может хотите еще репарации получать или газ бесплатно в счет оплаты "голодомора"?
Кстати, еще и повод для этнической чистки придумали - всех "оккупантов" выселить из Донбасса и Одесской области.

[Берег]

Никакого,мля, голодомора не было. В начале 30-х действительно разразился голод, но точно такой же, как был при царе-батюшке, и всех великомученниках. Единственное отличие от голода тех лет было в  том, что людям запрещали покидать насиженные места. Почему запрещали покидать, это отдельная тема. Это шла индустриализация. Совсем не для того, чтобы люди лапти ели, а чтобы создать промышленность, соответсвующую уровню времени. Сталин это Петр Первый в тридцатых годах. В результате голода как такового в России не стало, и не могло быть по определению. Тут уже работала система.

[бур]

((Теперь я вижу, какая здесь «общая культура» и уважение.))
а ты чё?
думал врать и обсирать мою родину и я по твоей башке не вруби?
кретин!!!
и что самое симешное - тренда много, а доказательного - хрен.
и не надо мне вспоминатьо каких то сдохших суках.
ссылки!
документы!
возражения!
ТОЛЬКО НЕ ТРОЦКИСТСКИЕ И НЕ ДЕБИЛЬНЫЕ КАК У ТЕБЯ.
А ТАКИЕ ЧТОБЫ НОРМАЛНЫЙ ЧЕЛОВЕК МОГ ПРОВЕРИТЬ.

[Aleksandr Kovalevskiy]

((Теперь я вижу, какая здесь «общая культура» и уважение.))
а ты чё?
думал врать и обсирать мою родину и я по твоей башке не вруби?
кретин!!!
и что самое симешное - тренда много, а доказательного - хрен.
и не надо мне вспоминатьо каких то сдохших суках.
ссылки!
документы!
возражения!
ТОЛЬКО НЕ ТРОЦКИСТСКИЕ И НЕ ДЕБИЛЬНЫЕ КАК У ТЕБЯ.
А ТАКИЕ ЧТОБЫ НОРМАЛНЫЙ ЧЕЛОВЕК МОГ ПРОВЕРИТЬ.

Родина закончилась в 1918 году, когда большевистская нечисть расстреляла мирную манифестацию в поддержку Учредительного собрания.

И после этого форума мне, потомку запорожских казаков (Ковалевский — это литературный псевдоним) — своего  прапрадеда я нашел в списках казаков станицы Старощербиновской - потомоков бывших запорожских (Щербиновский курень Войска Запорожского Низового и малороссийских казаков)
 http://forum.vgd.ru/index.php?t=3699&&st=120
стало понятно, почему казачество билось насмерть с большевицкими ордами.

И теперь мне ясно, почему Россия столь агрессивно восприняла нашу антикриминальную Помаранчевую революцию. Это о такой России писал еще в свое время Александр Сергеевич Пушкин:

К чему стадам дары свободы?
…………………………………….   
Наследство их из рода в род
Ярмо с гремушками да бич.

……..   

И зная, как все эти «Береги» та «буры»  захлебнутся слюной от ненависти, завершу  свои публикации на этом «Большом форуме» своими воспоминаниями о Площадье.

А что касается писклявых визгов того же «бура» «и я по твоей башке не вруби?» — мне, как мастеру рукопашного боя подобные петушиные наскоки слышать просто смешно.

Занимаясь профессионально альпинизмом, я в 1982 году серьезно увлекся каратэ, что собственно и определило мою дальнейшую судьбу. В милицию меня приняли в 1994 году именно как спеца по рукопашному бою. Начал я службу инспектором боевой и служебной подготовки, а завершилась моя милицейская карьера на «Динамо» на подполковничьей должности начальника ФСК — курировал спортивную работу в правоохранительных органах харьковской области и организовывал, в том числе, семинары и соревнования по рукопашному бою. Мастерство, «бур», не пропьешь, а я к тому же еще и не пью. Так что подобные тявканья меня только забавляют…

[Aleksandr Kovalevskiy]

Воспоминания о Площадье.

Приезжая в Киев по служебным делам Сокольский всегда отмечал радушие и доброжелательность киевлян. У жителей великого красивого Города на днепровских кручах, в котором зародилось христианство на Руси, не было и капли той столичной заносчивости, характерной для кичащихся своей московской пропиской уроженцев российской столицы, презрительно называющих приезжих «лимита». В «помаранчевом» Киеве, гостей столицы, независимо от того из каких регионов и под какими бы флагами они ни прибыли, принимали с искренней теплотой. Везде царила атмосфера добра, понимания, взаимопомощи и терпимости. Всматриваясь в излучавшие доброту открытые лица людей на Крещатике, которые независимо от исхода беспримерной акции самоотверженного гражданского неповиновения уже стали нацией, на которую хотел походить в те дни, казалось, весь мир (за исключением разве что братской России и Белоруссии, узревших в «оранжевой» революции угрозу и своим державным устоям), Сергей, будучи русским по национальности, впервые испытывал гордость за то, что он гражданин независимой Украины. И чем яростнее раздувалась оголтелая истерия в российских масс-медия, развернувших настоящий информационный шабаш против «оранжевых», осмелившихся  отстаивать свое право на честные выборы, тем патриотичнее были его чувства к «помаранчевой» Украине. Разжигаемое прокремлевскими средствами массовой информации враждебное отношение россиян к украинскому народу, восставшему против укравшего их голоса преступного режима, вызывало у Сергея естественный протест и недоумение.
С московскими политиками, допустим, все ясно — при таких друзьях Украины, и врагов не надо. Им приятно было бы видеть Президентом соседней державы бывшего уголовника хотя бы потому, что мечтающая о присоединении к Евросоюзу Украина с таким Президентом стала бы еще большим изгоем в глазах мирового сообщества, чем при Леониде Кучме. Такое унижение независимой страны, в которой не нашлось более достойного человека на пост Президента, чем дважды судимый «проФФесор», было бы только на руку распираемым имперскими амбициями политикам, смотрящим на Украину, как на Малороссию, бывшую когда-то провинцией царской России. Ладно, рядовым россиянам, оболваненным  агрессивно-лживыми СМИ, было не понять, за что люди в Украине стояли на Площадье и что им вообще нужно.

Но почему культурная элита России осуждала мирные акции протеста миллионов честных людей против насквозь коррумпированной лживой власти в Украине, и в то же время восхищалась новым главарем этой преступной по своей сути власти, решившим, что раз его судимости за хулиганство и разбой погашены за давностью лет, то теперь он достоин президентского кресла, для Сокольского было загадкой. Ведь когда ГКЧП устроило коммунистический путч, москвичи первыми вышли на баррикады и трое молодых парней погибли под гусеницами танков, заплатив за свободу для всего многонационального Советского Союза своими жизнями. А могли бы дома отсидеться. Им что, отстаивать демократию больше всех надо было? Советские люди привыкли шептаться на кухнях и худо-бедно прожили под руководством КПСС без малого почти восемь десятилетий, и дальше бы жили — не тужили, но в августе 91-го у них хватило смелости поднять голову и в рядах защитников российского Белого дома были представители разных слоев населения и национальностей, в том числе и украинцев. Теперь же россияне искренне возмущались тем, что в Киеве вышли на Площадь. Да как посмели — это ж бунт против основ власти!

И зачем, «оранжевые», вы круглосуточно мерзнете на своей площади Независимости? Вам нужна демократия, свобода слова, какие-то там общеевропейские ценности? А не много ли вы захотели? У нас о такой вольности, как свобода слова, давно уже никто не вспоминает и ничего, без нее вроде как бы и лучше — нет в умах излишнего брожения. Подумаешь, украли ваши голоса и власть вас за людей не считает. На то она и власть, что понукать нами как стадом. Поддержал наш Президент вашего «провластного кандидата» и даже два раза поздравил его уже с победой, так и сопите себе в тряпочку, а не революции какие-то у себя непонятные устраиваете, да еще, небось, на американские деньги…

Размышляя над причиной такой весьма странной, на его взгляд, симпатии россиян к украинскому Премьеру со столь неприглядным криминальным прошлым, Сергею невольно вспомнились строки из стихотворения великого русского поэта Михаила Лермонтова — «Прощай немытая Россия, страна рабов, страна господ, и вы, мундиры голубые, и ты, послушный им народ». Идя по ярко освещенному Крещатику, он безмерно гордился тем, что его народ из повиновения вышел — в нем наконец проснулся вольный дух запорожского казачества, и правящая банда «господ» с их «паханом» из уголовников оказалась перед ним бессильна.

[Берег]

Блин, второй КОБел появился. Шпарит портянками.
Ковалевский, нахрен это все надо? Напишите, запечатайте в конверт и пошлите Ющенко. Он вам лишние 100 баксов отстегнет. Но Толстым вы не будете однозначно.

[Малюта]

Воспоминания о Площадье...
Только это и осталось -  придумывать сказки про миллионы восставших за свободу украинцев, которые под бой колотушек в железные бочки не давали спать министрам Януковича  ;). И бескорысная Тимошенка с накладной косой, и американский гомункулос Ющенко с женой из ЦРУ, и деньги Березовского на харчи для площадьников и пр. и пр. Все это фуфло всем известно.
Померанчевая революция давно превратилась в ничто, осталось только писать про нее романы. Кстати, есть и другие актуальные темы - про древних укров, потомков атлантов, про украинскую мову - древнейший язык Европы и прочие ноу-хау незалежной  ;D

[Милый друг]

Воспоминания о Площадье...
Только это и осталось -  придумывать сказки про миллионы восставших за свободу украинцев, которые под бой колотушек в железные бочки не давали спать министрам Януковича  ;). И бескорысная Тимошенка с накладной косой, и американский гомункулос Ющенко с женой из ЦРУ, и деньги Березовского на харчи для площадьников и пр. и пр. Все это фуфло всем известно.
Померанчевая революция давно превратилась в ничто, осталось только писать про нее романы. Кстати, есть и другие актуальные темы - про древних укров, потомков атлантов, про украинскую мову - древнейший язык Европы и прочие ноу-хау незалежной  ;D

Да, дело хорошее. Предлагаю названия будущих произведений: "Сокровища укров", "Последний хохол", "Укр - король Франции", "Подводные города древних укров", "Укры и Цукры".

[Июльский]

Немного повторюсь: прежде чем кому-то давать оценку, сначала  сами себя в чем-то проявите.
Тут «местный мудрец Берег» — большой «специалист по графомании», мне так, кстати, и не ответил, в какой области литературы он отличился, что позволяет себе умничать на эту тему. 

   А весь ваш бред имеет отношение к литературе? Странно... Мне казалось, что литература это несколько иное. ;D

[Июльский]

Порнография — это когда человек, грабивший прохожих в темных подворотнях становится Премьер-министром Украины.

   Естественно. Это не то, что честная давалка-полукровка с выкрашенными волосами, выдающая себя за щирую украинку. ;D ;D ;D