В феврале-марте 1943 г. власти приступили к масштабным акциям по арестам и последующей депортации все еще остававшихся в Берлине евреев. Пострадали и многие сотрудники еврейской больницы. И наступил момент, когда, казалось, дни ее сочтены. 10 марта 1943 г. возле нее выстроилась колонна грузовиков, сопровождаемая офицерами берлинского гестапо и криминальной гестапо. Несколько высоких чинов прошли в кабинет Лустига. Хильде Кахан, его секретарь, поняла, что все кончено, что больница вместе с пациентами будет сегодня эвакуирована в известном направлении. Единственным, кто не потерял присутствия духа, был сам Лустиг. Он объявил визитерам, что не может выполнить их приказ, пока его не санкционировало прямое начальство - отдел Адольфа Эйхмана. Порядок есть порядок, и Лустигу было разрешено сделать запрошенный им звонок. Потом же ему осталось только передать трубку стоявшему рядом гестаповцу. Акция была отменена, грузовики уехали пустыми. (Напоминает уплотнение квартиры профессора Преображенского)Конечно, просто так отделаться не удалось. Платой за сохранение больницы было «сокращение» вдвое ее медперсонала, списки подлежащих депортации (вместе с членами семей) следовало представить в гестапо к 7 часам утра будущего дня.
«Весь вечер и всю ночь кабинет Лустига, как магнитом, притягивал к себе сотрудников больницы, - рассказывает Дэниел Силвер. - Стоило кому-нибудь из его помощников или секретарей выйти на минутку, как навстречу им бросались коллеги, ожидавшие в коридоре, с надеждой узнать, что происходит, и выяснить, на кого пал выбор. Хильде Кахан вспоминает, что одна женщина, которая полгода назад была отобрана для депортации и миновала ее только в последний момент из-за болезни[/b]( А нам всё твердят - больных и немощных умертвляли, а работоспособных изматывали трудом непосильным!), сказала ей: “Я знаю, что, пока ты смотришь мне в глаза, меня в списке нет”. Но хотя Кахан и смотрела ей в глаза, она прекрасно знала, что только-только впечатала ее имя в список». Насчитывалось же в нем 300 человек.
Более чем естественно, что большинство воспоминаний, оставленных о Лустиге, дают ему крайне нелицеприятные характеристики - Хильдегарде Хеншель, еще один секретарь Лустига во время депортаций, называет его «бесчувственным антисемитом», Эва Белески, которой также выпало перепечатывать списки смертников, записала: «Каждый был от него в ужасе... Умный, очень умный человек. Но его просто ненавидели - из-за его нервов. Мы печатали списки людей, которых должны были увезти. Одна ошибка - и он взрывался».
На чем строились отношения Лустига с нацистами, как рассчитывал он свои сложные маневры по сохранению больницы, что происходило в его душе, когда он росчерком пера отправлял в лагеря смерти своих сослуживцев, - ничего из этого никому узнать не довелось. С переходом Берлина под советский контроль Лустиг попытался установить с новой администрацией рабочие отношения. Он даже написал льстивое письмо Сталину («Немногие уцелевшие евреи Берлина от всего сердца благодарят Вас, маршал, за освобождение славной советской армией от страшного нацистского режима...»), себя же видел, разумеется, во главе новых органов управления, но правила игры были теперь другими. В июне 1945 г. Лустига в последний раз видели садящимся в машину со знаками советских оккупационных властей в сопровождении двух офицеров. Что с ним случилось далее - неизвестно, во всяком случае, официального извещения о его смерти никогда и нигде не появилось.
Размышляя о судьбе Вальтера Лустига, Силвер, будучи все же по профессии юристом, пытается найти противоречия в свидетельствах знавших его людей - одни припоминают не раз виденные слезы у него на глазах при очередной «эвакуации», другие резонно указывают, что оставшиеся в живых (около 800 пациентов и медработников) обязаны этим только Лустигу, третьи обращают внимание на факты, опровергающие версию о его антисемитизме, в том числе участие в деятельности Gemeinde еще в донацистский период. ...