Приведенное в предыдущем сообщении определение государства К.Шмиттом как статуса народа - это не определение вообще, а одно из многих определений, в данном случае - именно «политическое» определение и определенность, политическое ограничение и ограниченность или ограничение и ограниченность «народа» «политическим» в некое состояние и в некоем состоянии (также «политически» ограниченном, а потому речь идет о двойном ограничении и двойной ограниченности «народа»); ограничение качеством, свойством и даже введение «народа» в это специфическое качество, свойство, в это качественное состояние (и тем самым предстающее как некое специфически-конкретное качествование «народа»), а потому и, с внешне зримой стороны, ограничение тем, что при двойном знаке этом - при «политическом» - существует как свойство «народа», а равно и как его состояние, его специфически удвоенная ограниченность.
Однако, в последнем случае уже «намечается» обращение (или «диалектика», которая вроде бы подразумевается и двойным «ограничением», весьма похожим на «отрицание отрицания», но взятое без момента «снятия, возвышения»!) соотношения «народа» и этой его «одежды» (его «смирительной рубашки» в том же самом смысле, как истолковывает смысл и назначение этого орудия психиатрической лечебницы Фуко в своей «Истории безумия...»), его «наряда», то есть «государства»; обращение указанного соотношения посредством самого «акта введения, одевания» этого наряда как «акта политического», когда «государство» (наряд, одежда) оказывается определено «народом» и обратно - так намечается взаимоопределенность по кругу - вполне нормальная для всего новоевропейского мышления и восприятия структура, как то отмечал и Фуко.
Впрочем, вернемся пока к той «определенности», о которой ведет речь Шмитт. Так вот, это такое «определение», которое предстоит теперь в качестве некоего специфического «наряда», вполне определенным способом структурированного, «разукрашенного», внешне и внутренне «устроенного». При этом Шмитт как раз утверждает большую широту, а равно и большую «фундаментальность» именно «политического», а не «народа», на который «одевается этот наряд - один из общего числа всех нарядов»; утверждает большую широту именно того, посредством ограничения которым конституируется «государство» (наряд, одежда), остающееся при этом каким-то специфическим образом соотносительным «народу». Правда - и это следует особо заметить - по Шмитту получается как раз наоборот, ибо он утверждает, что «политическое» более широко, чем «государственное», а потому, вопреки «грамматике», следует говорить не об «ограничении», а о «расширении», поскольку с европейской точки зрения причастность к более «широкому» вполне логично должна давать «расширение», больший «горизонт».
Можно было бы, пожалуй, сказать, что «причастность» здесь воспроизводит не грамматическую структуру, а теологически-богословскую структуру западного христианства, то есть структуру культурно-религиозную. Тем самым мы оказываемся в той же логике, что и исследование Фуко. Но, в то же время, насколько нам известно, именно в философии Платона «идея» по существу «шире» своего «отблеска», своей «тени» в мире «становления», то есть в мире «неподлинного бытия», и только «причастие» (христианская терминология) к «идее» «укореняет тело» в мироздании, придает ему подлинность и смысл его существования.
Кроме того, в XVIIIв. во всей Европе и позже в Германии, согласно Шмитту, имело место «тождество», а вернее специфическое «равенство» (равновесие) «государства» и той «идеи = вида = образа» (наряда) «политического», посредством которого оно (государство) и было конституировано в качестве чего-то действительно «ограничивающего» и удерживающего в стабильной форме состояние «народа», то есть в качестве действительной «смирительной рубашки» для этого «народа», который (народ = vulgo) необходимо держать и содержать в покорности, в рамках определенных социокультурных и природно-топологических границ, о которых писали, например, Фуко, Монтескьё или Гегель.
