На первых страницах этого труда мы пытались показать, как глубоко Октябрьская революция была заложена в социальных отношениях России. Наш анализ, отнюдь не приспособленный задним числом к совершившимся событиям, был дан, наоборот, еще до революции, даже до ее пролога в 1905 году.
На дальнейших страницах мы старались проследить, как социальные силы России проявили себя в событиях революции. Мы регистрировали деятельность политических партий в их взаимоотношениях с классами. Симпатии и антипатии автора можно оставить в стороне. Историческое изложение имеет право претендовать на признание за ним объективности, если, опираясь на точно установленные факты, оно воссоздает их внутреннюю связь на основе реального развития социальных отношений. Вскрывающаяся при этом внутренняя закономерность процесса является сама по себе лучшей проверкой объективности изложения.
Прошедшие перед читателями события Февральской революции подтвердили теоретический прогноз, пока, по крайней мере, наполовину, методом последовательных исключений: еще прежде, чем пролетариат пришел к власти, все другие варианты политического развития подвергались жизнью проверке и отбрасывались, как непригодные.
Правительство либеральной буржуазии с демократическим заложником Керенским оказалось сплошным провалом. "Апрельские дни" были первым открытым предупреждением со стороны Октябрьской революции по адресу Февральской. Буржуазное Временное правительство сменяется после этого коалицией, бесплодность которой разоблачается каждым днем ее существования. В июньской демонстрации, назначенной Исполнительным комитетом, по собственной инициативе, хотя, правда, и не вполне добровольно. Февральская революция попыталась померяться силами с Октябрьской и потерпела жесточайшее поражение. Оно было тем более фатальным, что произошло на арене Петрограда и было нанесено теми самыми рабочими и солдатами, которые совершили февральский переворот, принятый затем из их рук всей остальной страной. Июньская демонстрация показала, что рабочие и солдаты Петрограда идут ко второй революции, цели которой были написаны на их знаменах. Безошибочные признаки свидетельствовали, что вся остальная страна -- хоть и с неизбежным запозданием -- равняется по Петрограду. Таким образом, к исходу четвертого месяца Февральская революция уже политически исчерпала себя. Соглашатели потеряли доверие рабочих и солдат. Столкновение между руководящими советскими партиями и советскими массами становится отныне неизбежным. После шествия 18 июня, которое было мирной проверкой соотношения сил двух революций, противоречие между ними должно было неизбежно принять открытый и насильственный характер.
Так выросли "июльские дни". Через две недели после демонстрации, организованной сверху, те же рабочие и солдаты вышли на улицы уже по собственной инициативе и потребовали от Центрального исполнительного комитета, чтобы он взял власть. Соглашатели наотрез отказались. Июльские дни привели к уличным столкновениям и жертвам и закончились разгромом большевиков, которые были объявлены ответственными за несостоятельность февральского режима. То предложение, которое Церетели внес 11 июня и которое тогда было отвергнуто -- объявить большевиков вне закона и разоружить их, -- оказалось полностью осуществлено в начале июля. Большевистские газеты были закрыты. Большевистские воинские части расформировывались. У рабочих отбиралось оружие. Вожди партии были объявлены наемниками германского штаба. Одни из них скрывались, другие сидели в тюрьмах.
Но именно в июльской "победе" соглашателей над большевиками бессилие демократии обнаружилось до конца. Против рабочих и солдат демократам пришлось бросать заведомо контрреволюционные части, враждебные не только большевикам, но и советам: собственных войск у Исполнительного комитета уже не было.
Либералы из этого сделали правильный вывод, который Милюков формулировал в виде альтернативы: Корнилов или Ленин? Революция действительно не оставляла больше места царству золотой середины. Контрреволюция сказала себе: теперь или никогда. Верховный главнокомандующий Корнилов поднял мятеж против революции под видом похода против большевиков. Как все виды легальной оппозиции до переворота прикрывались патриотизмом, т. е. потребностями борьбы против немцев, так все виды легальной контрреволюции после переворота прикрывались потребностями борьбы против большевиков. Корнилов пользовался поддержкой имущих классов и их партии, т. е. кадетов. Это не помешало тому, наоборот, помогло, что войска, направленные Корниловым против Петрограда, были побеждены без боя, капитулировали без столкновения, испарились, как капля, брошенная на горячую плиту. Таким образом и опыт переворота справа был проделан, притом лицом, стоявшим во главе армии; соотношение сил имущих классов и народа было проверено действием, и в альтернативе Корнилов или Ленин Корнилов отпал, как гнилой плод, хотя Ленин еще вынужден был в это время скрываться в глубоком подполье.
Какой еще вариант остался после этого неиспользованным, неиспытанным, непроверенным? Вариант большевизма. Действительно, после корниловской попытки и ее бесславного крушения массы бурно и окончательно поворачивают к большевикам. Октябрьская революция приближается с физической необходимостью. В отличие от февральского переворота, который называли бескровным, хотя он стоил в Петрограде значительных жертв, октябрьский переворот совершается в столице действительно бескровно. Не вправе ли мы спросить: какие же еще можно дать доказательства глубокой закономерности Октябрьской революции? И не ясно ли, что она может казаться плодом авантюры или демагогии лишь тем, кого она ударила по наиболее чувствительному месту -- по карману. Кровавая борьба возникает уже после завоевания власти большевистскими советами, когда низвергнутые классы, при материальной поддержке правительств Антанты, делают отчаянные усилия, чтобы вернуть утерянное. Открываются годы гражданской войны. Строится Красная Армия. Голодная страна переводится на режим военного коммунизма и превращается в спартанский лагерь. Октябрьская революция шаг за шагом прокладывает себе дорогу, отбивает всех врагов, переходит к разрешению всех хозяйственных задач, залечивает наиболее тяжкие раны империалистской и гражданской войны и достигает крупнейших успехов в области развития промышленности. Перед нею выдвигаются, однако, новые затруднения, вытекающие из ее изолированного положения в окружении могущественных капиталистических стран. Запоздалость развития, которая привела русский пролетариат к власти, поставила перед этой властью задачи, которые по самому существу своему не могут быть полностью разрешены в рамках изолированного государства. Судьба этого последнего целиком связана, таким образом, с дальнейшим ходом мировой истории.
Этот первый том, посвященный Февральской революции, показывает, как и почему она должна была сойти на нет. Второй том покажет, как победила Октябрьская революция.
ПРИЛОЖЕНИЯ
К главе "Особенности развития России"
Вопрос об особенностях исторического развития России и в связи с этим об ее будущих судьбах лежал в основе всех споров и группировок русской интеллигенции в течение всего почти ХГХ столетия. Славянофильство и западничество разрешали этот вопрос в противоположных направлениях, но одинаково категорически. На смену им пришли народничество и марксизм. Прежде чем народничество окончательно слиняло под влиянием буржуазного либерализма, оно долго и упорно отстаивало совершенно своеобразный путь развития России, в обход капитализма. В этом смысле народничество продолжало славянофильскую традицию, очистив ее, однако, от монархически-церковно-панславистских элементов и придав ей революционно-демократический характер.
По существу дела, славянофильская концепция, при всей своей реакционной фантастичности, как и народническая, при всей своей демократической иллюзорности, вовсе не были голыми спекуляциями, а опирались на несомненные и притом глубокие особенности развития России, только односторонне понятые и неправильно оцененные. В борьбе с народничеством русский марксизм, доказывавший тождественность законов развития для всех стран, впадал нередко в догматическое шаблонизирование, проявляя склонность выплескивать из ванны младенца вместе с мыльной водой. Особенно ярко эта склонность выражена во многих работах известного профессора Покровского.
В 1922 году Покровский обрушился на историческую концепцию автора, лежащую в основе теории перманентной революции. Мы считаем полезным, по крайней мере, для читателей, интересующихся не только драматическим ходом событий, но и доктриной революции, привести здесь наиболее существенные извлечения из нашего ответа профессору Покровскому, опубликованного в двух номерах центрального органа партии "Правда" от 1 и 2 июля 1922 года.
Об особенностях исторического развития России
Покровский напечатал посвященную моей книге "1905" статью, которая является свидетельством -- увы, отрицательным! -- того, каким сложным делом является
применение методов исторического материализма к живой человеческой истории и к каким шаблонам сводят нередко историю даже такие глубоко осведомленные люди, как Покровский.
Вызвана она (книга, подвергшаяся критике со стороны Покровского) была непосредственно стремлением исторически обосновать и теоретически оправдать лозунг завоевания власти пролетариатом, противопоставленный как лозунгу буржуазно-демократической республики, так и лозунгу демократического правительства пролетариата и крестьянства. Этот ход мыслей вызвал величайшее теоретическое возмущение со стороны немалого числа марксистов, вернее сказать, подавляющего большинства. Выразителями этого возмущения явились не только меньшевики, но и Каменев и Рожков (историк-большевик). Их точка зрения в общем и целом была такова: политическое господство буржуазии должно предшествовать политическому господству пролетариата; буржуазная демократическая республика должна явиться длительной исторической школой для пролетариата; попытка перепрыгнуть через эту ступень есть авантюризм; если рабочий класс на Западе не завоевал власти, то как же русский пролетариат может ставить себе эту задачу и проч. и проч. С точки зрения того мнимого марксизма, который ограничивается историческими шаблонами, формальными аналогиями, превращает исторические эпохи в логическое чередование несгибаемых социальных категорий (феодализм, капитализм, социализм; самодержавие, буржуазная республика, диктатура пролетариата), -- с этой точки зрения лозунг завоевания власти рабочим классом в России должен был казаться чудовищным отказом от марксизма. Между тем уже серьезная эмпирическая оценка социальных сил, как они проявили себя в 1903--1905 годах, властно подсказывала всю жизненность борьбы за завоевание власти рабочим классом. Особенность это или не особенность? Предполагает ли она глубокие особенности всего исторического развития или не предполагает? Каким образом такая задача встала перед пролетариатом России, т. е. наиболее отсталой (с позволения Покровского) страны Европы? И в чем же состоит отсталость России? В том ли, что Россия только с запозданием повторяет историю стран Западной Европы? Но тогда можно ли было говорить о завоевании власти русским пролетариатом? А ведь власть эту (позволяем себе напомнить) он завоевал. В чем же суть? А в том, что несомненная и неоспоримая запоздалость развития России, под влиянием и давлением более высокой культуры Запада, дает в результате не простое повторение западноевропейского исторического процесса, а порождает глубокие
особенности, подлежащие самостоятельному изучению.
Глубокое своеобразие нашей политической обстановки, приведшее к победоносной Октябрьской революции до начала революции в Европе, было заложено в особенностях соотношения сил между разными классами и государственной властью. Когда Покровский и Рожков спорили с народниками или либералами, доказывая, что организация и политика царизма определялись хозяйственным развитием и интересами имущих классов, они были в основе правы. Но когда Покровский пытается повторить это против меня, он просто попадает не в то место.
Результатом нашего
запоздалого исторического развития в условиях империалистического окружения явилось то, что наша буржуазия не успела спихнуть царизм до того, как пролетариат превратился в самостоятельную революционную силу.
Но для Покровского не существует самого вопроса, который составляет для нас центральную тему исследования...
Покровский пишет: "Изобразить Московскую Русь XVI века на фоне общеевропейских отношений того времени -- чрезвычайно заманчивая задача. Ничем лучше нельзя опровергнуть господствующего доселе, даже в марксистских кругах, предрассудка о "примитивности" якобы той экономической основы, на которой возникло русское самодержавие". И далее: "Показать это самодержавие в его настоящей исторической связи как один из аспектов торгово-капиталистической Европы... -- это задача не только чрезвычайно интересная для историка, но и педагогически чрезвычайно важная для читающей публики: нет более радикального средства покончить с легендой о "своеобразии" русского исторического процесса". Покровский, как видим, начисто отрицает примитивность и отсталость нашего хозяйственного развития и заодно с этим относит своеобразие русского исторического процесса к числу легенд. А все дело в том, что Покровский совершенно загипнотизирован подмеченным им, как и Рожковым, сравнительно широким развитием торговли в России XVI века. Трудно понять, как Покровский мог впасть в такую ошибку. Можно, в самом деле, подумать, будто торговля является основой хозяйственной жизни и ее безошибочным масштабом. Немецкий экономист Карл Бюхер лет 20 тому назад попытался в торговле (путь между производителем и потребителем) найти критерий всего хозяйственного развития. Струве, конечно, поспешил перенести это "открытие" в русскую экономическую "науку". Со стороны марксистов теория Бюхера встретила тогда же совершенно естественный отпор. Мы ищем критериев экономического развития в производстве -- в технике и в общественной организации труда, -- а путь, проходимый продуктом от производителя к потребителю, рассматриваем как явление вторичного порядка, корни которого нужно искать в том же производстве.
Большой, по крайней мере в пространственном отношении, размах русской торговли в XVI столетии -- как это ни парадоксально с точки зрения бюхеровско-струвианского критерия -- объясняется именно чрезвычайной примитивностью и отсталостью русского хозяйства. Западноевропейский город был ремесленно-цеховым и торгово-гильдейским. Наши же города были в первую голову административно-военными, следовательно, потребляющими, а не производящими центрами. Ремесленно-цеховой быт Запада сложился на относительно высоком уровне хозяйственного развития, когда все основные процессы обрабатывающей промышленности отделились от земледелия, превратились в самостоятельные ремесла, создали свои организации, свое средоточие, город, на первых порах ограниченный (областной, районный), но устойчивый рынок. В основе средневекового европейского города лежала, таким образом, относительно высокая дифференциация хозяйства, породившая правильные взаимоотношения между центром-городом и его сельскохозяйственной периферией. Наша же хозяйственная отсталость находила свое выражение прежде всего в том, что ремесло, не отделяясь от земледелия, сохранило форму кустарничества. Тут мы ближе к Индии, чем к Европе, как и средневековые города наши ближе к азиатским, чем к европейским, как и самодержавие наше, стоя между европейским абсолютизмом и азиатской деспотией, многими чертами приближалось к последней.
При безграничности наших пространств и редкости населения (кажись, тоже достаточно объективный признак отсталости) обмен продуктами предполагал посредническую роль торгового капитала самого широкого размаха. Такой размах был возможен именно потому, что Запад стоял на гораздо более высоком уровне развития, имел свои многосложные потребности, посылал своих купцов и свои товары и тем толкал вперед торговый оборот у нас, на нашей примитивнейшей, в значительной мере варварской хозяйственной основе. Не видеть этой величайшей особенности нашего исторического развития -- значит не видеть всей нашей истории.
Мой сибирский патрон (я у него заносил в течение двух месяцев в конторскую книгу пуды и аршины), Яков Андреевич Черных, -- дело это было не в XVI столетии, а в самом начале XX -- почти неограниченно господствовал в пределах Киренского уезда силой своих торговых операций. Яков Андреевич скупал у тунгусов пушнину, у попов дальних волостей -- ругу и привозил с Ирбитской и Нижегородской (ярмарок) ситец, а главное -- поставлял водку (в Иркутской губернии в ту эпоху монополия еще не была введена). Яков Андреевич грамоты не знал, но был миллионщик (по тогдашнему весу "нулей", а не по нынешнему). "Диктатура" его, как представителя торгового капитала, была неоспоримой. Он даже говорил не иначе как "мои тунгусишки". Город Киренск, как и Верхоленск, как и Нижнеилимск, были резиденцией исправников и приставов, кулаков в иерархической зависимости друг от друга, всяких чинушей, да кое-каких жалких ремесленников. Организованного ремесла, как основы городской хозяйственной жизни, я там не находил -- ни цехов, ни цеховых праздников, ни гильдий, хотя и числился Яков Андреевич "2-й гильдии". Право же, этот живой кусок сибирской действительности гораздо глубже вводит нас в понимание исторических особенностей развития России, чем то, что говорит по этому поводу Покровский. В самом деле. Торговые операции Якова Андреевича простирались от среднего течения Лены и ее восточных притоков до Нижнего Новгорода и даже Москвы. Немногие торговые фирмы континентальной Европы могут отметить такие дистанции на своей торговой карте. Однако же этот торговый диктатор, на языке чалдонов -- "король крестей", являлся наиболее законченным и убедительным воплощением нашей хозяйственной отсталости, варварства, примитивности, редкости населения, разбросанности крестьянских сел и деревень, непроезжих проселочных дорог, которые в весеннюю и осеннюю распутицу создают вокруг уездов, волостей и деревень двухмесячную болотную блокаду, всеобщей безграмотности и проч. и проч. А поднялся Черных до своего торгового значения на основе сибирского (среднеленского) варварства потому, что давил Запад -- "Рассея", "Москва" -- и тянул Сибирь на буксире, порождая сочетание хозяйственно-кочевой первобытности с варшавским будильником.
Цеховое ремесло составляло фундамент средневековой городской культуры, которая излучалась и на деревню. Средневековая наука, схоластика, религиозная реформация выросли из ремесленно-цеховой почвы. У нас этого не было. Конечно, зачатки, симптомы, признаки можно найти, но ведь на Западе это было не признаками, а могущественной хозяйственно-культурной формацией с ремесленно-цеховым фундаментом. На этом стоял средневековой европейский город, и на этом он рос и вступал в борьбу с церковью и феодалами, и протянул против феодалов руку монархии. Этот же город создал технические предпосылки для постоянных армий в виде огнестрельного оружия.
Где же были наши ремесленно-цеховые города, хотя бы в отдаленной мере похожие на города Западной Европы? Где их борьба с феодалами? И разве основу для развития русского самодержавия создала борьба промышленно-торгового города с феодалами? Такой борьбы у нас и не было по самому характеру наших городов, как не было у нас и реформации. Особенность это или не особенность?
Ремесло наше осталось в стадии кустарничества, т. е. не отслоилось от крестьянского земледелия. Реформация осталась в стадии крестьянских сект, так как не нашла руководства со стороны городов. Примитивность и отсталость вопиют здесь к небесам.
Царизм поднялся как самостоятельная (опять-таки относительно, в пределах борьбы живых исторических сил на хозяйственной основе) государственная организация не благодаря борьбе могущественных городов с могущественными феодалами, а несмотря на полнейшее промышленное худосочие наших городов, благодаря худосочию наших феодалов.
Польша по своей социальной структуре стояла между Россией и Западом, как Россия -- между Азией и Европой. Польские города уже гораздо больше знали цеховое ремесло, чем наши. Но им не удалось подняться настолько, чтобы помочь королевской власти сломить феодалов. Государственная власть оставалась непосредственно в руках дворянства. Результат: полное бессилие государства и его распад.
То, что сказано о царизме, относится и к капиталу, и к пролетариату: непонятно, почему Покровский свой гнев направляет только на первую главу, говорящую о царизме. Русский капитализм не развивался от ремесла через мануфактуру к фабрике, потому что европейский капитал, сперва в форме торгового, а затем в форме финансового и промышленного, навалился на нас в тот период, когда русское ремесло еще не отделилось в массе своей от земледелия. Отсюда -- появление у нас новейшей капиталистической промышленности в окружении хозяйственной первобытности: бельгийский или американский завод, а вокруг -- поселки, соломенные и деревянные деревни, ежегодно выгорающие и проч. Самые примитивные начала и последние европейские концы. Отсюда -- огромная роль западноевропейского капитала в русском хозяйстве. Отсюда -- политическая слабость русской буржуазии. Отсюда -- легкость, с какой мы справились с русской буржуазией. Отсюда -- дальнейшие затруднения, когда в дело вмешалась европейская буржуазия...
А пролетариат наш? Прошел ли он через школу средневековых братств подмастерьев? Есть ли у него вековые традиции цехов? Ничего подобного. Его бросили в фабричный котел, оторвав непосредственно от сохи... Отсюда -- отсутствие консервативных традиций, отсутствие каст в самом пролетариате, революционная свежесть, отсюда, наряду с другими причинами. Октябрь, первое в мире рабочее правительство. Но отсюда же -- неграмотность, отсталость, отсутствие организационных навыков, системы в работе, культурного и технического воспитания. Все эти минусы мы в нашем хозяйственно-культурном строительстве чувствуем на каждом шагу.
Русское государство сталкивалось с военными организациями западных наций, стоявших на более высокой экономической, политической и культурной основе. Так, русский капитал на первых своих шагах столкнулся с гораздо более развитым и могущественным капиталом Запада и подпал под его руководство. Так и русский рабочий класс на первых же своих шагах нашел готовые орудия, выработанные опытом западноевропейского пролетариата: марксистскую теорию, профсоюзы, политическую партию. Кто природу и политику самодержавия объясняет только интересами русских имущих классов, тот забывает, что кроме более отсталых, более бедных, более невежественных эксплуататоров России были более богатые, более могущественные эксплуататоры Европы. Имущим классам России приходилось сталкиваться с имущими классами Европы, враждебными или полувраждебными. Эти столкновения совершались через посредство государственной организации. Такой организацией было самодержавие. Вся структура и вся история самодержавия были бы иные, если бы не было европейских городов, европейского пороха (ибо не мы его выдумали), если бы не было европейской биржи.
В последнюю эпоху своего существования самодержавие было не только органом имущих классов России, но и организацией европейской биржи для эксплуатации России. Эта двойная роль опять-таки придавала ему очень значительную самостоятельность. Ярким выражением ее явился тот факт, что французская биржа для поддержания самодержавия дала ему в 1905 году заем против воли партий русской буржуазии.
Царизм оказался разбитым в империалистской войне. Почему? Потому, что под ним оказались слишком низкие производственные основы ("
примитивность")! В военно-техническом отношении царизм старался равняться по наиболее совершенным образцам. Ему в этом всемерно помогали более богатые и просвещенные союзники. Благодаря этому, в распоряжении царизма имелись самые совершенные орудия войны. Но у него не было и не могло быть возможности воспроизводить эти орудия и перевозить их (а также и людские массы) по железным и водным дорогам с достаточной быстротой. Другими словами, царизм отстаивал интересы имущих классов России в международной борьбе, опираясь на более примитивную, чем его враги и союзники, хозяйственную основу.
Эту основу царизм эксплуатировал за время войны нещадно, т.е. поглощал гораздо больший процент национального достояния и национального дохода, чем могущественные враги и союзники. Этот факт нашел свое подтверждение, с одной стороны, в системе военных долгов, с другой стороны, в полном разорении России...
Все эти обстоятельства, непосредственно предопределившие Октябрьскую революцию, победу пролетариата и его дальнейшие затруднения, совершенно не объясняются общими местами Покровского.
К главе "Перевооружение партии"
В нью-йоркской ежедневной газете "Новый мир", предназначенной для русских рабочих в Америке, автор этой книги пытался давать анализ и прогноз развития революции на основании скудной информации американской печати. "Внутренняя история развертывающихся событий, -- писал автор 6 марта (старого стиля), -- нам знакома только по осколкам и намекам, проскальзывающим в официальных телеграммах". Серия статей, посвященных революции, начинается 27 февраля и обрывается 14 марта, ввиду отъезда автора из Нью-Йорка. Мы приводим ниже из этой серии в хронологическом порядке выдержки, могущие дать представление о тех взглядах на революцию, с какими автор прибыл 4 мая в Россию.
27 февраля:
"Дезорганизованное, скомпрометированное, разрозненное правительство, наверху, расшатанная вконец армия, недовольство, неуверенность и страх в среде имущих классов, глубокое ожесточение в народных низах, численно возросший пролетариат, закаленный в огне событий, -- все это дает нам право сказать, что мы являемся свидетелями начала Второй российской революции. Будем надеяться, что многие из нас явятся ее участниками".
3 марта:
"Рано Родзянки и Милюковы заговорили о порядке, и не завтра еще наступит спокойствие на всколыхнувшейся Руси. Пласт за пластом будет теперь подниматься страна -- все угнетенные, обездоленные, обобранные царизмом и правящими классами -- на всем необъятном пространстве всероссийской тюрьмы народов. Петроградские события -- только начало. Во главе народных масс России революционный пролетариат выполнит свою историческую работу: он изгонит монархическую и дворянскую реакцию из всех ее убежищ и протянет свою руку пролетариату Германии и всей Европы. Ибо нужно ликвидировать не только царизм, но и войну".
"Уже вторая волна революции перекатится через головы Родзянок и Милюковых, озабоченных восстановлением порядка и соглашением с монархией. Из собственных своих недр революция выдвинет свою власть -- революционный орган народа, идущего к победе. И главные битвы и главные жертвы еще впереди. И только за ними последует полная и подлинная победа".
4 марта:
"Долго сдерживаемое недовольство масс вырвалось наружу так поздно, на тридцать втором месяце войны, не потому, что перед массами стояла полицейская плотина, весьма расшатавшаяся за время войны, а потому, что все либеральные учреждения и органы, кончая своими социал-патриотическими прихвостнями, оказывали огромное политическое давление на наименее сознательные рабочие слои, внушая им необходимость "патриотической дисциплины и порядка".
"Тут только (после победы восстания) наступила очередь Думы. Царь попытался в последнюю минуту разогнать ее. И она бы покорно разошлась "по примеру прошлых лет", если бы у нее была возможность разойтись. Но в столицах уже господствовал революционный народ, тот самый, что против воли либеральной буржуазии вышел на улицу для борьбы. С народом была армия. И если бы буржуазия не сделала попытки организовать свою власть, революционное правительство вышло бы из среды восставших рабочих масс. Третьеиюньская Дума никогда не решилась бы вырвать власть из рук царизма. Но она не могла не использовать создавшееся междуцарствие: монархия временно исчезла с лица земли, а революционная власть еще не сложилась".
6 марта:
"Открытый конфликт между силами революции, во главе которой стоит городской пролетариат, и антиреволюционной либеральной буржуазией, временно вставшей у власти, совершенно неизбежен. Можно, конечно, -- и этим усердно займутся либеральные буржуа и обывательского типа горе-социалисты -- подобрать много жалких слов на тему о великом преимуществе общенационального единства над классовым расколом. Но никогда еще и никому не удавалось такими заклинаниями устранить социальные противоречия и приостановить естественное развитие революционной борьбы".
"Уже сейчас, немедленно, революционный пролетариат должен будет противопоставить свои революционные органы, советы рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, исполнительным органам Временного правительства. В этой борьбе пролетариат, объединяя вокруг себя поднимающиеся народные массы, должен ставить своей прямой целью завоевание власти. Только революционное рабочее правительство будет обладать волей и способностью уже во время подготовки Учредительного собрания произвести радикальную демократическую чистку в стране, перестроить сверху донизу армию, превратить ее в революционную милицию и на деле доказать крестьянским низам, что их спасение только в поддержке революционного рабочего режима".
7 марта:
"Пока у власти стояла клика Николая II, перевес во внешней политике имели династические и реакционно-дворянские интересы. Именно поэтому в Берлине и Вене все время надеялись на заключение сепаратного мира с Россией. Теперь же на правительственном знамени написаны интересы чистого империализма. "Царского правительства больше нет, -- говорят народу Гучковы и Милюковы, -- теперь вы должны проливать кровь за общенациональные интересы". А под национальными интересами русские империалисты понимают возвращение Польши, завоевание Галиции, Константинополя, Армении, Персии. Другими словами, Россия сейчас становится в общий империалистический ряд с другими европейскими государствами и прежде всего со своими союзниками: Англией и Францией".
"Переход от династически-дворянского империализма к чисто буржуазному никак не может примирить с войною пролетариат России. Интернациональная борьба с мировой бойней и империализмом является сейчас нашей задачей больше, чем когда бы то ни было".
"Империалистическая похвальба Милюкова -- сокрушить Германию, Австро-Венгрию и Турцию -- сейчас как нельзя более на руку Гогенцоллерну и Габсбургу. Милюков теперь будет играть роль огородного пугала в их руках. Прежде еще, чем новое либерально-империалистическое правительство приступило к реформам в армии, оно помогает Гогенцоллерну поднять патриотический дух и восстановить трещащее по всем швам "национальное единство" немецкого народа. Если бы немецкий пролетариат получил право думать, что за новым буржуазным правительством России стоит весь народ и в том числе главная сила революции -- русский пролетариат, это явилось бы страшным ударом для наших единомышленников, революционных социалистов Германии".
"Прямая обязанность революционного пролетариата России показать, что за злой империалистической волей либеральной буржуазии нет силы, ибо нет поддержки рабочих масс. Русская революция должна обнаружить перед всем миром свое подлинное лицо, т. е. свою непримиримую враждебность не только династически-дворянской реакции, но и либеральному империализму".
8 марта:
"Под знаменем "спасения страны" либеральные буржуа пытаются удержать в своих руках руководство над революционным народом и с этой целью тянут за собой на буксире не только патриотического трудовика Керенского, но, по-видимому, и Чхеидзе, представителя оппортунистических элементов социал-демократии".
"Аграрный вопрос вгонит глубокий клин в нынешний дворянско-буржуазно-социал-патриотический блок. Керенским придется выбирать между "либеральными" третьеиюньцами <<Т.е. членами Думы, вышедшей из государственного переворота 3 июня 1907 г.>>, которые хотят всю революцию обокрасть для капиталистических целей, и революционным пролетариатом, который развернет во всю ширь программу аграрной революции, т. е. конфискации в пользу народа царских, помещичьих, удельных, монастырских и церковных земель. Каков будет личный выбор Керенского, значения не имеет... Другое дело -- крестьянские массы, деревенские низы. Привлечение их на сторону пролетариата есть самая неотложная, самая насущная задача".
"Было бы преступлением пытаться разрешить эту задачу (привлечения крестьянства) путем приспособления нашей политики к национально-патриотической ограниченности деревни: русский рабочий совершил бы самоубийство, оплачивая свою связь с крестьянином ценою разрыва своей связи с европейским пролетариатом. Но в этом и нет никакой политической надобности. У нас в руках более сильное орудие: в то время как нынешнее Временное правительство и министерство Львова -- Гучкова -- Милюкова -- Керенского <<Под Временным правительством американская печать понимала Временный комитет Думы.>> вынуждены во имя сохранения своего единства обходить аграрный вопрос, мы можем и должны поставить его во весь рост перед крестьянскими массами России.
-- Раз невозможна аграрная реформа, тогда мы за империалистическую войну! -- сказала русская буржуазия после опыта 1905--1907 годов.
-- Повернитесь спиною к империалистской войне, противопоставив ей аграрную революцию! -- скажем мы крестьянским массам, ссылаясь на опыт 1914--1917 годов.
Этот же вопрос, земельный, будет играть огромную роль в деле объединения пролетарских кадров армии с ее крестьянской толщей. "Помещичья земля, а не Константинополь!" -- скажет солдат-пролетарий солдату-крестьянину, объясняя ему, кому и для чего служит империалистическая война. И от успеха нашей агитации и борьбы против войны -- прежде всего в рабочих, а во вторую линию в крестьянских и солдатских массах -- будет зависеть, как скоро либерально-империалистическое правительство сможет быть замещено Революционным рабочим правительством, опирающимся непосредственно на пролетариат и примыкающие к нему деревенские низы".
"Родзянки, Гучковы, Милюковы приложат все усилия к тому, чтобы создать Учредительное собрание по образу и подобию своему. Самым сильным козырем в их руках явится лозунг общенациональной войны против внешнего врага. Теперь они будут говорить, конечно, о необходимости отстоять "завоевания революции" от разгрома со стороны Гогенцоллерна. И социал-патриоты будут подпевать им".
"Было бы что отстаивать! -- скажем мы. -- Первым делом нужно обеспечить революцию от внутреннего врага. Нужно, не дожидаясь Учредительного собрания, выметать монархический и крепостнический хлам из всех углов. Нужно научить русского крестьянина не доверять посулам Родзянки и патриотической лжи Милюкова. Нужно сплотить крестьянские миллионы против либеральных империалистов под знаменем аграрной революции и республики. Выполнить эту работу в полном объеме сможет только опирающееся на пролетариат революционное правительство, которое отстранит Гучковых и Милюковых от власти. Это рабочее правительство пустит в ход все средства государственной власти, чтобы поднять на ноги, просветить, сплотить самые отсталые и темные низы трудящихся масс города и деревни".
"-- А если немецкий пролетариат не поднимется? Что мы будем делать тогда?
-- То есть вы предполагаете, что русская революция может пройти бесследно для Германии -- даже в том случае, если у нас революция поставит у власти рабочее правительство? Но ведь это совершенно невероятно.
-- Ну, а если все же?..
-- ...Если бы случилось невероятное, если бы консервативная социал-патриотическая организация помешала немецкому рабочему классу в ближайшую эпоху подняться против своих правящих классов, тогда, разумеется, русский рабочий класс защищал бы революцию с оружием в руках. Революционное рабочее правительство вело бы войну против Гогенцоллерна, призывая братский немецкий пролетариат подняться против общего врага. Точно так же, как и германский пролетариат, если бы он оказался в ближайшую эпоху у власти, не только имел бы "право", но и был бы обязан вести войну против Гучкова -- Милюкова, чтобы помочь русским рабочим справиться со своим империалистским врагом. В обоих этих случаях руководимая пролетарским правительством война была бы только вооруженной революцией. Дело шло бы не о "защите отечества", а о защите революции и перенесении ее на другие страны".
Вряд ли есть надобность доказывать, что в приведенных выше обширных выписках из предназначенных для рабочих популярных статей развивается тот же взгляд на развитие революции, который нашел свое выражение в тезисах Ленина 4 апреля.
В связи с тем кризисом, который переживала большевистская партия в первые два месяца Февральской революции, нелишне привести здесь цитату из статьи, написанной автором этой книги в 1909 году для польского журнала Розы Люксембург:
"Если меньшевики, исходя из абстракции "наша революция буржуазна", приходят к идее приспособления всей тактики пролетариата к поведению либеральной буржуазии вплоть до завоевания ею государственной власти, то большевики, исходя из такой же голой абстракции "демократическая, а не социалистическая диктатура", приходят к идее буржуазно-демократического самоограничения пролетариата, в руках которого находится государственная власть. Правда, разница между ними в этом вопросе весьма значительна: в то время как антиреволюционные стороны меньшевизма сказываются во всей силе уже теперь, антиреволюционные черты большевизма грозят огромной опасностью только в случае революционной победы".
Эти слова были после 1923 года широко использованы эпигонами в борьбе против "троцкизма". Между тем они дают -- за 8 лет до событий -- совершенно точную характеристику поведения нынешних эпигонов "в случае революционной победы".
Партия вышла из апрельского кризиса с честью, справившись с "антиреволюционными чертами" своего правящего слоя. Именно поэтому автор снабдил в 1922 году приведенное выше место следующим примечанием:
"Этого, как известно, не случилось, так как под руководством Ленина большевизм совершил (не без внутренней борьбы) свое идейное перевооружение в этом важнейшем вопросе весною 1917 года, то есть до завоевания власти".
Ленин в борьбе с оппортунистическими тенденциями руководящего слоя большевиков писал в апреле 1917 года:
"Большевистские лозунги и идеи в общем вполне подтверждены, но конкретно дела сложились иначе, чем мог (и кто бы то ни был) ожидать, оригинальнее, своеобразнее, пестрее. Игнорировать, забывать этот факт значило бы уподобляться тем "старым большевикам", которые не раз уже играли печальную роль в истории нашей партии, повторяя бессмысленно заученную формулу вместо изучения своеобразия новой, живой действительности. Кто говорит теперь только о "революционно-демократической диктатуре пролетариата и крестьянства", тот отстал от жизни, тот в силу этого перешел на деле к мелкой буржуазии против пролетарской классовой борьбы, того надо сдать в архив "большевистских" дореволюционных редкостей (можно назвать: архив "старых большевиков")".
К главе "Советский съезд и июньская демонстрация"
Письмо профессору А. Каун. Калифорния. Университет.
Вы интересуетесь, насколько правильно Суханов излагает мою встречу в мае 1917 года с редакцией "Новой жизни", формально возглавлявшейся Максимом Горьким. Чтобы было понятно дальнейшее, я должен сказать несколько слов об общем характере 7-томных "Записок о революции" Суханова. При всех недостатках этого труда (многословность, импрессионизм, политическая близорукость), делающих моментами чтение его невыносимым, нельзя не признать добросовестности автора, что и делает "Записки" ценным источником для истории. Юристы знают, однако, что добросовестность свидетеля вовсе еще не обеспечивает достоверность его показаний: нужно еще принять во внимание уровень развития свидетеля, силу его зрения, слуха, памяти, его настроение в момент события и пр. Суханов -- импрессионист интеллигентского типа и, как большинство таких людей, лишен способности понимать политическую психологию людей другого склада. Несмотря на то, что сам он стоял в 1917 году на левом краю соглашательского лагеря, следовательно, в близком соседстве с большевиками, по гамлетическому складу своему он был и оставался антиподом большевика. В нем всегда живет чувство враждебного отталкивания от людей цельных, твердо знающих, чего хотят и куда идут. Все это приводит к тому, что Суханов в своих "Записках" вполне добросовестно громоздит ошибку на ошибку, как только пытается понять мотивы действия большевиков или вскрыть их закулисные побуждения. Иногда кажется, что он сознательно запутывает простые и ясные вопросы. На самом деле он органически неспособен, по крайней мере в политике, открыть кратчайшее расстояние между двумя точками.
Суханов тратит немало усилий на то, чтобы противопоставить мою линию ленинской. Очень чувствительный к кулуарным настроениям и слухам интеллигентских кругов -- в этом, к слову сказать, одно из достоинств "Записок", дающих много материала для характеристики психологии либеральных, радикальных и социалистических верхов, -- Суханов, естественно, питался надеждами на возникновение разногласий между Лениным и Троцким, тем более что это должно было хоть отчасти облегчить незавидную участь "Новой жизни", между социал-патриотами и большевиками. В своих "Записках" Суханов все еще живет в атмосфере этих неосуществившихся надежд, под видом политических воспоминаний и догадок задним числом. Особенности личности, темперамента, стиля он пытается истолковать как особый политический курс.
В связи с несостоявшейся большевистской манифестацией 10 июня, и особенно с вооруженными демонстрациями июльских дней, Суханов на протяжении многих страниц пытается доказать, что Ленин непосредственно стремился в те дни к захвату власти путем заговора и восстания, Троцкий же, в противовес этому, добивался действительной власти советов в лице господствовавших тогда партий, т. е. эсеров и меньшевиков. Все это не имеет под собою и тени основания.
На первом съезде советов, 4 июня, Церетели в своей речи сказал мимоходом: "В России в настоящий момент нет политической партии, которая говорила бы: дайте в наши руки власть". В это время с места раздался возглас: "Есть!" Ленин не любил прерывать ораторов и не любил, когда прерывали его. Только серьезные соображения могли побудить его отказаться на этот раз от своей обычной сдержанности. По логике Церетели выходило, что, когда народ попадает в переплет величайших трудностей, надо прежде всего попытаться подкинуть власть другим. В этом, в сущности, и состояла мудрость русского соглашательства, которое после февральского восстания подкинуло власть либералам. Малопривлекательному страху перед ответственностью Церетели придавал окраску политического бескорыстия и чрезвычайной дальнозоркости. Для революционера, который верит в миссию своей партии, такое трусливое чванство совершенно невыносимо. Революционная партия, которая способна в трудных условиях уклоняться от власти, заслуживает только презрения.
В речи на том же заседании Ленин разъяснил свой возглас: "Гражданин министр почт и телеграфов (Церетели) ... говорил, что нет в России политической партии, которая выразила бы готовность взять власть целиком на себя. Я отвечаю -- есть; ни одна партия от этого отказаться не может, и наша партия от этого не отказывается: каждую минуту она готова взять власть целиком (аплодисменты и смех). Вы можете смеяться сколько угодно, но если гражданин-министр поставит нас перед этим вопросом... то он получит надлежащий ответ". Казалось бы, мысль Ленина прозрачна насквозь?
На том же съезде советов, говоря после министра земледелия Пешехонова, я выразился так: "Я не принадлежу к одной с ним (Пешехоновым) партии, но если бы мне сказали, что министерство будет составлено из 12 Пешехоновых, я бы сказал, что это огромный шаг вперед..."
Не думаю, чтобы тогда же, в дни событий, мои слова о министерстве из Пешехоновых могли быть поняты как антитеза ленинской готовности взять власть. В качестве теоретика этой мнимой антитезы выступает задним числом Суханов. Истолковывая подготовку большевиками демонстрации 10 июня в пользу власти советов, как подготовку захвата власти, Суханов пишет: "Ленин за два-три дня до "манифестации" говорил публично, что он готов взять в свои руки власть. А Троцкий говорил тогда же, что он желал бы видеть у власти двенадцать Пешехоновых. Это разница. Но все же я полагаю, что Троцкий был привлечен к делу 10 июня... Ленин и тогда не склонен был идти в решительную схватку без сомнительного "междурайонца"<<Суханов называет меня "сомнительным междурайонцем" (членом междурайонной организации), желая этим, очевидно, сказать, что на самом деле я был большевиком. Последнее во всяком случае правильно. В междурайонной организации я оставался только для того, чтобы привести ее в большевистскую партию, что и было осуществлено в августе.>> Ибо Троцкий был ему подобным монументальным партнером в монументальной игре, а в своей собственной партии после самого Ленина не было ничего долго, долго, долго".
Все это место полно противоречий. По Суханову, Ленин на деле замышлял будто бы то, в чем его обвинял Церетели: "немедленный захват власти пролетарским меньшинством". Доказательство такого бланкизма Суханов, как это ни невероятно, видит в словах Ленина о готовности большевиков взять власть, несмотря на все трудности. Но если бы Ленин действительно собирался 10 июня путем заговора захватить власть, то вряд ли бы он 4 июня на пленарном заседании Совета предупреждал об этом врагов. Надо ли напоминать, что с первого дня приезда в Петроград Ленин внушал партии, что ставить перед собой задачу низвержения Временного правительства большевики смогут только после завоевания большинства в советах. В апрельские дни Ленин решительно выступил против тех большевиков, которые выдвинули лозунг "Долой Временное правительство" как задачу дня. Ленинская реплика 4 июня имела только один смысл: мы, большевики, готовы взять власть хотя бы и сегодня, если рабочие и солдаты дадут нам свое доверие; этим мы отличаемся от соглашателей, которые, располагая доверием рабочих и солдат, власти брать не смеют.
Суханов противопоставляет Троцкого Ленину как реалиста бланкисту. "Не приемля Ленина, можно было вполне присоединиться к постановке вопроса Троцким". В то же время Суханов заявляет, что "Троцкий был привлечен к делу 10 июня", т. е. к заговору для захвата власти. Открывая две линии там, где их не было, Суханов не может отказать себе в удовольствии соединить затем эти две линии в одну, чтобы иметь возможность и меня обвинить в авантюризме. Это своеобразный и несколько платонический реванш за обманутые надежды левой интеллигенции на раскол Ленина и Троцкого.
На плакатах, которые заготовлены были большевиками для отмененной демонстрации 10 июня и высились затем над демонстрантами 18 июня, центральное место занимал лозунг "Долой 10 министров-капиталистов". Суханов, в качестве эстета, любуется простой выразительностью этого лозунга, но в качестве политика обнаруживает непонимание его смысла. В правительстве кроме десяти "министров-капиталистов" заседало еще шесть министров-соглашателей. На них большевистские плакаты не покушались. Наоборот, министров-капиталистов должны были, по смыслу лозунга, заменить министры-социалисты, представители советского большинства. Эту именно мысль большевистских плакатов я и высказал пред лицом советского съезда: порвите блок с либералами, устраните буржуазных министров и замените их своими Пешехоновыми. Предлагая советскому большинству взять власть, большевики, разумеется, нисколько не связывали себе рук по отношению к Пешехоновым; наоборот, они не скрывали, что будут в рамках советской демократии вести с ними непримиримую борьбу -- за большинство в советах и за власть. Все это в конце концов азбучно. Только указанные выше черты Суханова, не столько лица, сколько типа, объясняют, каким образом этот участник и наблюдатель событий мог так безнадежно напутать в столь серьезном и в то же время столь простом вопросе.
В свете разобранного политического эпизода легче понять то ложное освещение, которое дает Суханов интересующей вас встрече моей с редакцией "Новой жизни". Мораль моего столкновения с кружком Максима Горького выражена Сухановым в заключительной фразе, которую он вкладывает в мои уста: "Теперь я вижу, что мне ничего больше не остается как основать газету вместе с Лениным". Выходит, что только невозможность договориться с Горьким и Сухановым, т. е. с лицами, которых я никогда не считал ни политиками, ни революционерами, заставила меня найти дорогу к Ленину. Достаточно ясно сформулировать эту мысль, чтобы показать ее несостоятельность.
Как характерна, замечу мимоходом, для Суханова фраза: "основать газету вместе с Лениным", -- как если бы задачи революционной политики сводились к газете. Для человека с минимумом творческого воображения должно быть ясно, что я не мог так мыслить и так определять свои задачи.
Чтобы объяснить мое посещение газетного кружка Горького, надо вспомнить, что я прибыл в Петроград в начале мая, через два с лишним месяца после переворота, через месяц после приезда Ленина. За это время многое уже успело сложиться и определиться. Мне необходима была непосредственная, так сказать эмпирическая, ориентировка не только в основных силах революции, в настроениях рабочих и солдат, но и во всех группировках и политических оттенках "образованного" общества. Посещение редакции "Новой жизни" было для меня маленькой политической разведкой с целью выяснить силы притяжения и отталкивания в этой "левой" группе, шансы откола тех или других элементов и проч. Короткая беседа убедила меня в полной безнадежности кружка мудрствующих литераторов, для которых революция сводилась к передовой статье. А так как они обвиняли к тому же большевиков в "самоизоляции", возлагая вину за это на Ленина и его апрельские тезисы, то я, несомненно, не мог не сказать им, что всеми своими речами они липший раз доказали мне, что Ленин совершенно прав, изолируя от них партию или, вернее, изолируя их от партии. Этот вывод, который я должен был особенно энергично подчеркнуть для воздействия на участников беседы, Рязанова и Луначарского, противников объединения с Лениным, и дал, очевидно, повод для сухановской версии.
* * *
Вы, разумеется, совершенно правы, высказывая предположение, что я ни в каком случае не согласился бы осенью 1917 года говорить о юбилее Горького с трибуны Петроградского Совета. Суханов хорошо поступил на этот раз, отказавшись от одной из своих причудливых мыслей: вовлечь меня накануне октябрьского восстания в чествование Горького, который стоял по другую сторону баррикады.