
В 1983 году я, тунеядец и балабол, числился инженером, а работал переводчиком в патентной лаборатории 07. Мои обязанности были просты и однообразны. Усевшись за огромный металлический ящик под названием микрофот, напоминающий башню корабельного орудия, я просматривал катушки с фотокопиями иностранных патентов. С расплывчатой проекции на белой доске я выписывал на картонную библиотечную карточку номер патента, название фирмы, которой он принадлежит (“Дюпон де Немур”, “Хитачи”, “Датч Шелл”), и переводил невероятно заковыристые химические названия, которые и представляли некоторую трудность в первое время: что-нибудь вроде “Новый способ получения взвесей сложных соединений триметилдиаминхлорида сульфоксида натрия”.
Количество этих фотопленок не было ограничено ничем: их хватило бы на то, чтобы обернуть несколько раз Землю, дотянуть катушку до Марса, обмотать и Марс, а затем вернуть обратно в НИИМ. И карточек следовало заполнять столько, сколько сможешь. От результата работы ничего не зависело. Если в конце рабочего дня сдаешь толстую пачку из нескольких сотен штук, то восторгов не последует. Но и если нанижешь на стержень выдвижного ящика тощую кучку размером с колоду карт, тебя никто и словом не попрекнет. То же и с переводами изобретений, которые порой выбирали из наших карточек и заказывали международные светила НИИМа. Кто-то, как я, мог за день настрочить и дюжину страниц. А некоторые, как наша спящая красавица Альбина, целый день мусолили одну страничку. При этом наша зарплата была идентичной, как у всех молодых специалистов первого трудового года: сто десять рублей. И это меня больше всего бесило.
Я постоянно трепался о «капиталистическом рае», в котором стройные и красивые буржуи отсыпают своим бездельничающим сотрудниками мешки денег, и проклинал коммунистическую партию, заставлявшую меня что-то делать. Читать, вязать и спать было запрещено; непрерывно болтать, курить и слоняться по коридору невозможно. В течение рабочего дня можно было на минутку улизнуть в полуподвал, где находилась спортивная комната, и сразиться с Альбиной в пинг-понг. Но стук шарика привлекал какого-то бдительного гада, смахивающего на тюремного кума, он подкрадывался к спортивной комнате, неожиданно врывался и угрожал написать донос начальству, если мы немедленно не разойдемся по камерам. Настоящий ГУЛАГ! Когда все способы времяпрепровождения бывали исчерпаны, я забегал в лабораторный корпус, где находилась научная библиотека. Здесь можно было пофлиртовать с красивой чернявой евреечкой в белом халате, которая работала библиотекаршей. (Про евреечку упоминаю потому, что в нашей интеллигентской среде считается обязательным лизнуть евреев поглубже в анусохранилище, а прилагательное «чернявая» должно наводить на мысль о наличии у евреев каких-то антропологических признаков. Я, конечно, понимаю, что из-за отсутствия у евреев своего языка, и «исторической родины» еврейство всего лишь партия, или религия, но пишу-то я свои воспоминания для Дяди Сэма, и кроме проклятий в адрес коммунистов обязан упомянуть о существовании еврейского «народа», хотя его отрицают и законы Израиля, и раввинат.) Или полистать дореволюционное издание Брокгауза и Ефрона, притворившись, что ищешь невероятно важный иностранный патент.
Изредка рутину оживляли торжественные собрания, комсомольская учеба, легкие работы на свежем воздухе или концерты самодеятельной песни, которые устраивал в актовом зале начальник информационного отдела, шестидесятник, острослов и эрудит Бурак. Но все это вместе взятое отщипывало лишь крошечную часть от огромной, бесконечной, мучительной тягомотины, из которой состояла моя жизнь в стенах НИИМа. Сегодня, когда одни изображают время Брежнева как тоталитарную эпоху, состоявшую из сплошных притеснений, а другие, напротив, умиляются его гуманностью, я приведу свое собственное его определение в одном слове: СКУКА.
Вы скажете, что в скуке виноват сам человек, что если я не смог найти в своей жизни занятие по сердцу и уму, то кого винить кроме себя, и если я бездарен и ленив, причём тут социализм? Так-то оно так, но моя задача как-нибудь ещё уесть СССР, и, может быть, войти благодаря этому в круг людей, о которых в новой буржуазной России заботятся «наши». Знаете, как улучшалось питание советских военнопленных вступавших во власовскую армию в немецких концлагерях?
Целый день я наблюдал из своего окна кирпичный угол стены, как какой-нибудь граф Монте-Кристо из бойницы замка Иф. Утром кирпичи розовели на солнце, потом становились все более темными и малиновыми и вот, к концу дня, вырисовывались черным зубчатым силуэтом на темнеющей сини сумерек. В этот час в небе над НИИМом появлялись армады ворон, которые каждый вечер летели со стороны гигантской городской свалки и кладбища к городскому парку. Кромсая сумерки карканьем, вороны заслоняли все небо, как хлопья черного пепла.
Вместо поиска темы для диссертации, или рационализаций, я гадал: откуда берется такое количество птиц, для чего они каждый вечер перелетают из одного места в другое и каждое утро возвращаются обратно? Что это? Может, души кладбищенских умерших, которые переселяются в ворон после смерти? Ведь куда-то же они должны деваться, если загробная жизнь существует? Одно я чувствовал несомненно в эти тоскливые минуты в конце рабочего дня: в моей жизни никогда ничего не изменится к лучшему, никогда не произойдет ничего интересного, радостного, веселого. Я буду прозябать в каком-нибудь НИИМе до конца своих дней, пока не стану зачуханным семейным мужиком, а потом ворчливым больным стариком. И сдохну я в этом Научно-исследовательском институт мономеров, потому, что всегда был, и останусь тупоумным ничтожеством, способным только слоняться, играть в пинг-понг, и писать гадости на выкормившую, выучившую меня родину.
Я тайно ксерил в обеденный перерыв фэнтези Алегзандра Соулдженайсена, слушал «Радио свобода», и считал это работой, за которую должны платить. Отродясь ничего путного не сделав своими руками, я истекал ненавистью к миру, который не хочет меня кормить, поить, одевать, веселить забесплатно, за мою антисоветчину, за моё желание халявы, за мою любовь к еврейству. Вероятно, мои сочинения будут интересны психиатру, исследующему вяло текущую шизофрению антикоммунизма, или просто повеселят людей, но, может, мне тоже дадут нобелевскую премию, как и Исаичу?
Дяденьки из ЦРУ, дайте мне денег! Я хороший. Напишу, что скажете…
Олег Хафизов